История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
В строительстве Русского государства В.Н. Осипов опирается на блестящие труды современников и историков С. Глазьева, А. Уткина, И. Ильина, Л. Тихомирова, М. Каткова.
К этому циклу современной литературы примыкает и Василий Гроссман со своей повестью «Всё течёт…» (1955; в 1961 году конфискована, в 1970-м опубликована во Франкфурте-на-Майне; в 1989-м в Москве). Задача её в том, чтобы показать суть репрессивного режима, установившегося в СССР, лишившего человека свободы выбора своих действий и свободы выбора своих мыслей. Иван Григорьевич возвращается из лагеря, в котором просидел около тридцати лет. Он не совершал никаких преступлений, но он обладал «безжалостной резкостью» и прямотой. «Неудачная, горькая судьба Ивана зависела от Ивана, – сообщает автор. – В университете он в кружке по изучению философии вёл жестокие споры с преподавателем диамата. Споры продолжались, пока кружок не прикрыли. Тогда Иван выступил в аудитории против диктатуры – объявил, что свобода есть благо, равное жизни, и что ограничение свободы калечит людей подобно ударам топора, обрубающим пальцы, уши, а уничтожение свободы равносильно убийству. После этой речи его исключили из университета и выслали на три года в Семипалатинскую область. С тех пор прошло около тридцати лет…» Обычно о нём говорили: «Быть Ивану теперь академиком», другие говорили: «Всё он, сумасшедший». Иван Григорьевич приехал к двоюродному брату Николаю Андреевичу, который, вспоминая печальную судьбу брата, думал о своей судьбе, не менее драматической: Николай Андреевич достаточно обеспечен, карьера его сложилась, он доктор наук, но сколько ему пришлось подписывать «нехороших» писем, пугаться чудовищных слухов, распространявшихся по Москве, про евреев, про врачей, про космополитов, об артисте Михоэлсе, совершивших «чудовищные преступления». Николай Андреевич выступил на митинге и осудил врачей-убийц, говорил «о бдительности, о ротозействе и благодушии» (Гроссман В. Всё течёт… М., 1989. С. 275). И сколько ещё Николай Андреевич совершал неблаговидных поступков, чтобы добиться успешной карьеры и благополучия! И это беспокоило его совесть при встрече с пострадавшим братом: «Правильно ли он жил? Действительно ли, как все вокруг считают, был он честен? В душе всё слилось, росло покаянное, томящее чувство» (Там же. С. 279). При встрече с Иваном Григорьевичем всё сразу выяснилось: он не смог исповедаться во всех своих «страданиях совести, со смирением рассказать о горькой и подлой слабости своей», а Иван оказался «чужим, недобрым, враждебным» (Там же. С. 285). Иван Григорьевич ушёл из благополучного дома и ночевал в поезде, направлявшемся в Ленинград. Но и вторая столица оказалась ему чужой. По дороге он думал о своём одиночестве, думал о великих исторических событиях в России. «Лишь одного не видела Россия за тысячу лет – свободы» – этот вывод Ивана Григорьевича подвергся в русской литературе острой критике. Иван Григорьевич поклонялся свободе, «светом и силой лагерных душ была свобода. Свобода была бессмертна» (Там же. С. 316). Он много размышляет о судьбах своей страны, о голоде 30-х годов, о фанатизме первых разрушителей: «Они разрушали старый мир и жаждали нового, но сами не строили его. Сердца этих людей, заливших землю большой кровью, так много и страстно ненавидевших, были детски беззлобны. Это были сердца фанатиков, быть может, безумцев. Они ненавидели ради любви» (Там же. С. 345. Курс мой. – В. П.). И такие по-детски беспомощные мысли часто посещали несчастного Ивана Григорьевича, так и не нашедшего самого себя, хотя у него были возможности для полезной жизни. Особенно нетерпимы размышления Ивана Григорьевича о Ленине, о «неумолимом подавлении личности» в «тысячелетней истории русских», о «холопском подчинении личности государю и государству» (Там же. С. 358), он подмечает: «Особенности русской души рождены несвободой», «русская душа – тысячелетняя раба». «Что даст миру тысячелетняя раба, пусть и ставшая всесильной?» (Там же. С. 359) – вопрошает Иван Григорьевич, с которым полностью согласен и В. Гроссман: «Великая раба остановила свой ищущий, сомневающийся, оценивающий взгляд на Ленине… он обещал ей златые горы и реки, полные вина…» (Там же. С. 360).
Многое упрощает Иван Григорьевич, размышляя о Ленине, и о Троцком, и о Сталине, и о русском народе как «загадке», русский народ – «тысячелетний раб», не умеет работать, во всём подчиняется своему хозяину. К таким неутешительным выводам о России и русском народе приходит Иван Григорьевич в тяжких раздумьях после тридцатилетней лагерной жизни. Так думает и его создатель, В. Гроссман.
Много разных суждений произносилось на этот счёт. Приведу лишь мнение критика и поэта Татьяны Глушковой. Напоминая о снижении уровня современной прозы, а главное – о снижении уровня требований к её качеству со стороны критики, Т. Глушкова вспоминает прозаика В. Гроссмана, о котором не устают твердить, что он великий: «Это может «работать» разве что на читателя-неофита… А критики, лгущие о «величии» по существу б е з ъ я з ы к о г о журнализма В. Гроссмана-прозаика, напоминают министров из сказки Андерсена «Новое платье короля»… И именно этот придворный хор приходит на ум, когда вспоминаешь состязание в апологии В. Гроссмана между А. Бочаровым и, скажем, И. Золотусским… Духовная предводительница их – отборных этих людей, – как известно, Т. Иванова. Её непосредственность, младенческая простота особенно покоряет на фоне многодумных, отягчённо-духовных размышлений того ж И. Золотусского. «А восхищаться повестью Василия Гроссмана «Всё течёт», – щебечет она, – я уж и не буду. После «Жизни и судьбы» мне ясно (!), что это писатель великий. Всё, что публиковалось потом, я так и воспринимала, как прозу великого писателя». Как видим, это лишь одна из точек зрения, простая и вдумчивая точка зрения о русском языке писателя, о «безъязыком журнализме» прозаика, которого считают великим» (Москва. 1990. № 2. С. 192).
Часть шестая
«Классика и мы», или Дискуссия о традиции и о литературном патриотизме
(П. Палиевский, В. Кожинов, С. Куняев, Е. Евтушенко, А. Эфрос и др.)
21 декабря 1977 года на заседании секции критики и литературоведения Московской писательской организации состоялась острая дискуссия о современном отношении к классическому наследию, тому самому наследию, которым и восхищались, и безжалостно топтали, искажая в статьях и театральных постановках православную суть этого наследия. Ещё в 1970 году журнал «Молодая гвардия» (№ 1) напечатала несколько статей о 100-летии романа «Война и мир», в которых были высказаны разные мысли о неповторимой мощи и романа, и огромного его значения в мировом процессе. И вот, открывая дискуссию, Евгений Сидоров предоставил вступительное слово известному критику и литературоведу Петру Палиевскому, почти не принимавшему участия в современных острых дискуссиях. Его выступление поразило своей откровенностью. Он напомнил, что классика, начиная от Пушкина и кончая Чеховым, возникла в период могучего освободительного движения в мире и создавала «ценности, по которым будут развиваться будущие поколения… Мы можем найти у классиков множество подтверждений сознательности этой тенденции, независимо даже от тех разных явлений, в которых они представляли себе это будущее». Вспомнив знаменитую статью Гоголя «В чём же, наконец, существо русской поэзии…», П. Палиевский выделил ту мысль Гоголя, что современная литература создаётся не для наших дней, а для того счастливого будущего, «когда мысль о внутреннем построении человека станет наконец всеобщей, всеми любимой и всеми признанной в России». «Но всё это говорит нам, – продолжает П. Палиевский, – что классика, стоящая за нашими плечами, конечно, не может рассматриваться как некий простой источник, нечто такое, чем мы вольны распоряжаться по своему усмотрению: скорее – существует некая несоизмеримость масштабов благодаря тем колоссальным историческим возможностям, которые были представлены нашей классике, обобщившей в себе опыт многих веков, почти тысячелетий, – и нами, которые только начинают этот новый мир и нуждаются во всех тех огромных духовных ценностях, которые были созданы ранее и для этого мира предназначены.
Существует очень всё-таки большая диспропорция, которую необходимо сознавать, – между прочим, между уровнем, высотой и силой классических произведений и тем, что, увы, иногда создаётся современниками. И в этом смысле, конечно, не столько мы интерпретируем классику (хотя это очень часто случается, является одним из любимых мотивов нашей критики, нашей режиссуры), сколько классика интерпретирует нас. И взаимоотношения: мы очень часто показываем просто своё место в этом огромном историческом движении, высоту которого постоянно указывает нам классика, создавая тот образ человека, – известно высказывание Гоголя и Достоевского о Пушкине, что Пушкин – это русский человек, который появится через двести лет «в его развитии» (Москва. 1990. № 1. С. 184. Публикуется по стенограмме дискуссии по магнитофонной записи, без сокращения).
Второе предположение П. Палиевского: нельзя рассматривать этот вопрос «вне борьбы современных художественных течений и направлений», «которое заключено в словах «реализм – модернизм», «реализм – авангардизм», «реализм и новое художественное течение» (Там же. С. 185).
И третье предположение. У классики в годы пролетарской революции, когда русская интеллигенция схлынула за рубеж, «появился могучий противник, достаточно серьёзно претендовавший на своё понимание тех путей, которыми должна пойти культура, искусство и даже, если хотите, человеческий образ. Это было искусство авангарда – левое искусство, сложившее свои нормы и понятия и попытавшееся в этот момент, когда культура находилась в состоянии жесточайшего потрясения, когда выдающиеся представители этой культуры, будучи выразителями этой народной культуры высоких образцов… в этот момент в образовавшееся пространство вошли в качестве активной действующих сил представители левых авангардных течений, попытавшиеся занять руководящее положение в культуре в нашей стране» (Там же).
П. Палиевский отметил одну «новаторскую» особенность левого искусства: «Принцип умелого захвата общественного мнения – совершенно новый для классического произведения, классических авторов, классического искусства». Не только захвата общественного мнения, но и уничтожения классики. «Борьба на уничтожение» шла очень просто, они предприняли попытку «уничтожить классические принципы и заместить их собою». «Они решили интерпретировать классику. И взять это положительное начало оттуда… Страшная сила всегда притягивала их к подлинному. Им всегда очень хотелось иметь прежде всего материал для переработки» (Там же. С. 186).
П. Палиевский остро говорит о репертуаре Большого театра, о почти полном исчезновении из репертуара опер Римского-Корсакова, о фальшивых предложениях, о «новаторстве» некоторых исполнителей классических опер, не раз ссылается на авторитет Ф. Шаляпина, мхатовцев при постановке новых пьес классиков, иронически отзывается о тех, кто хвастается своим «новаторством», искажающим смысл произведения. Приводит переписку Мейерхольда и Булгакова, напоминает о том, что блестящий учёный и критик Михаил Лившиц не может напечатать статью, в которой остро возражает К. Симонову, расхваливающему авангардное искусство. И в заключение приводит фрагмент из фантастической сказочки В. Шукшина, в которой бесы разместились в храме и диктуют монахам, что им надо переписать иконы и вместо святых написать их, бесов.
Затем выступил С. Куняев – о личности и поэзии Э. Багрицкого. В 1973 году в издательстве «Советский писатель» вышла книга воспоминаний об Э. Багрицком, прочитав которую С. Куняев осудил некоторых авторов воспоминаний за недостоверные факты и произвольные мысли. В статье к 80-летию поэта «Литературная газета» внесла его имя в число поэтов-классиков, его имя должно стоять рядом с Блоком, Маяковским и Есениным. Но с этим С. Куняев, указав на авторов воспоминаний, решительно не согласен.
Приводя многочисленные ссылки на произведения Э. Багрицкого, используя многочисленные оценки авторов воспоминаний, С. Куняев приходит к выводу: «Сложность посмертной судьбы этого поэта в том, что легенду о нём как классике требуется всё время обновлять и подтверждать. Но, как мне кажется, ни в одном из главных планов – гуманистический пафос, проблема совести, героическое начало, осмысление русского национального характера, связь души человеческой со звеньями родословных, историей, природой, поэзия этого поэта не есть продолжение классической традиции» (Там же. С. 195). Анатолий Васильевич Эфрос выступил против П. Палиевского и С. Куняева, против тех критиков, которые пишут, «что я сосу Тургенева». «Вот у нас часто говорят: нужно сделать охрану классики! – говорил А. Эфрос. – Это очень опасная вещь! А вот я представил себе, а что, если бы кто-то придумал бы сделать охрану человеческих лиц от того, как их рисуют. Не было бы ни Петрова-Водкина, не было бы ни Модильяни – никого. Охраняли бы человеческие лица от того, как их рисуют современные художники. Мне кажется, что иногда охранители делают гораздо больше вреда, чем так называемые браконьеры. И потом, слушайте, какие мы, к чёртовой матери, браконьеры? Да мы с утра до вечера трудимся, влюблённые в эту классику, желая что-то сказать про неё вам!! Ведь я думаю, что люди огульно обо всем судят. Люди, способные выступать так, они просто мало видят, мало знают и чисто кабинетно рассуждают про что-то!! Они просто не знают, не анализируют этого». Во время выступления А. Эфроса была подана ему записка, которую он тут же прочитал: «Вы ничего не можете интерпретировать в русской классике. Организуйте свой национальный театр – и валяйте!» (Шум.) «Я хочу товарища спросить, – ответил А. Эфрос, – какой он хочет, чтобы я организовал национальный театр? Я организую. (Шум.) (Там же. С. 198).
«Я пожалел, что во время выступления Палиевского в зале не было Маяковского, – начал своё выступление Евгений Евтушенко. – Уж он нашёл бы, что ему ответить на некоторые его положения… Но мне кажется, что сегодняшний его разговор о традициях и о авангарде был несколько зашифрован. А расшифровать его по-настоящему он побоялся. А я в этом увидел замаскированные, но довольно прозрачно просвечивающие нападки на линию Маяковского… А когда Палиевский сказал фразу, что у авангардовцев всегда была идея примыкания к какой-то политической идеологии, то я вот о чём вспомнил. Вспомнил, в какое сложное положение попал Маяковский. Потому что, с одной стороны, тогдашние догматики его упрекали в том, что он был недостаточным большевиком; слишком, по их мнению, был анархистом, индивидуалистом; а в то же время снобы, эстеты, не желавшие сдавать своих позиций, обвиняли Маяковского в том, что он примкнул – это ещё вежливое выражение – к контридеологии, а просто его обвиняли в том, что он продался большевикам. Как мог Маяковский «продаваться большевикам», если он был убежденным человеком, он с ранней своей юности б ы л большевиком?» (Там же. С. 199). Е. Евтушенко не понравилось и выступление С. Куняева, который зачем-то Мандельштамом бил Багрицкого. Е. Евтушенко был против «разъединительных» дискуссий, он – за «соединительные» дискуссии. Вот почему он вспомнил Чаадаева, который ратовал за патриотизм с открытыми глазами, Е. Евтушенко – за «патриотизм правды, свободолюбия, революционности» (Там же. С. 200).
А. Борщаговский, полемизируя с П. Палиевским, сказал, что если послушаться его призывов, «то в качестве идеального мира предстанет мир мёртвый». А между тем мы знаем, говорил А. Борщаговский, что Герцен и Тургенев по-разному воспринимали «Гамлета» Шекспира, МХАТ Станиславского и МХАТ сегодняшний – это во многом разные театры. Но разве мы откажемся от журнала «Мир искусства», от Шостаковича и Прокофьева – а ведь это авангард. Вот почему он не принимает «мрачный, пессимистический, как бы вызывающий уже этот некий «SOS», такой философско-литературоведческий «SOS», брошенный в зал» (Там же. № 2. С. 170).