История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
Одним из первых об Архипелаге ГУЛАГ рассказал Иван Солоневич в своей книге «Россия в концлагере», изданной в Софии в 1936 году, за ней последовали книги Бориса Ширяева «Неугасимая лампада» (1954), Олега Волкова, Александра Солженицына, Юрия Домбровского, Варлама Шаламова. В этих книгах и во многих других освещены все интересующие читателей вопросы – причины и обстоятельства ареста, следственные действия, пытки и интеллектуальное насилие, признания и отказы, то есть приведена вся процедура насилия, которая исходила от следственного отдела.
Удивительна судьба Даниила Андреева (1906—1959). Художник-шрифтовик, он работал санитаром в блокадном Ленинграде, писал стихи и прозу, в 1947 году был арестован с женой, десять лет провёл во Владимирской тюрьме. А сейчас о нём говорят как об одном из выдающихся писателей России, авторе главной его книги «Роза мира» (1958). Это произведение опубликовано была сначала в журнале «Новый мир» (1989. № 2), в книжном виде вышло в 1991 году. Или судьба книги «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, которую считают одной из лучших книг о лагерной жизни и которая была напечатана в 1990 году, а за границей в 1967 и 1979 годах. В конце 80-х годов разные журналы начали публикацию «Колымских рассказов» Варлама Шаламова,
Олег Волков в книге «Погружение во тьму» глубоко и точно освещает сложившуюся морально-нравственную атмосферу в руководящем большевистском обществе, а отсюда следуют вопросы и проблемы, которые встают перед подследственным во время допроса:
«Над просторами России с её церквями и колокольнями, из века в век напоминавшими сиянием крестов и голосами колоколен о высоких духовных истинах, звавшими «воздеть очи горе» и думать о душе, о добрых делах, будившими в самых заскорузлых сердцах голос совести, свирепо и беспощадно разыгрывались ветры, разносившие семена жестокости, отвращавшие от духовных исканий и требовавшие отречения от христианской морали, от отцов своих и традиций.
Проповедовалась классовая ненависть и непреклонность. Поощрялись донос и предательство. Высмеивались «добренькие». Были поставлены вне закона терпимость к чужим мнениям, человеческое сочувствие и мягкосердечность. Началось погружение в пучину бездуховности, подтачивание и разрушение нравственных устоев общества. Их должны были заменить нормы и законы классовой борьбы, открывшие путь человеконенавистническим теориям, породившим фашизм, плевелы зоологического национализма, расистские лозунги, залившие кровью страницы истории ХХ века.
Как немного понадобилось лет, чтобы искоренить в людях привычку или потребность взглядывать на небо, истребить или убрать с дороги правдоискателей, чтобы обратить Россию в духовную пустыню! Крепчайший новый порядок основался прочно – на страхе и демагогических лозунгах, на реальных привилегиях и благах для восторжествовавших янычар. Поэты и писатели, музыканты, художники, академики требовали смертной казни для людей, названных властью «врагами народа». Им вторили послушные хоры общих собраний. И неслось по стране: «Распни его, распни!» Потому что каждый должен был стать соучастником расправы или её жертвой.
Совесть и представление о грехе и греховности сделались отжившими понятиями. Нормы морали заменили милиционеры» (Волков О. Погружение во тьму. Из пережитого. Париж, 1987. С. 10).
Перелистывая страницы лагерной литературы, особенно протоколы следствия, допросы, признания, отказы от предыдущих признаний, письма к властям, чудом сохранившиеся, воссоздающие будничную лагерную жизнь, описанную с разных сторон, встречи, разговоры, всё время чувствуешь, как много сходного и различного в этих признаниях. Очевидцы резко осуждают неправдивые признания, фальшивые мысли и переживания, осуждают книги Б. Дьякова и А. Алданова-Семёнова за схематичность, лакировку и фальшь в передаче многих свидетельств, о «верноподданной стряпне», осуждают А.М. Горького за участие в сборнике «Беломоро-Балтийский канал им. Сталина» (1934), за положительное отношение к принудительному труду.
В последние годы чрезвычайно возвысили в общественном мнении России «Архипелаг ГУЛАГ» А.И. Солженицына. Вдова писателя Н.Д. Солженицына подготовила сокращённый вариант книги и предложила В.В. Путину включить книгу в школьное обучение. В.В. Путин вызвал министра образования Фурсенко и попросил найти место в школьной программе. В средствах массовой информации началось обсуждение этого предложения. Мнения разделились. В статье «Уроки ГУЛАГа в школьном расписании» в «Литературной газете» (2010. 8—14 декабря) приведены разные точки зрения о книге. «Несмотря на все вышесказанное, я убеждён, что рано или поздно всякий думающий человек в России должен прочитать «Архипелаг ГУЛАГ», – писал А. Полубота. – Но до этого надо дорасти, приобрести духовный и культурный иммунитет от пренебрежения ко всему отечественному, которого нет сейчас у большинства молодых людей. В противном случае прочтение сокращённой версии одного из самых знаменитых романов ХХ века может лишь усилить среди молодёжи настроение, выражаемое разбитной фразой: «Валить надо из этой страны!» Н.Д. Солженицына, отстаивая необходимость изучения книги «Архипелаг ГУЛАГ», напоминает своим юным читателям, что А. Солженицын, не зная официальных цифр о репрессиях, признавался: «…и замысел свой, и письма, и материалы я должен был таить, дробить и сделать всё в глубокой тайне». Жестко возражает ей историк Юрий Жуков, который напомнил, что А. Солженицын безответственно сыпал цифрами направо и налево: испанскому телевидению он заявил, что во время Гражданской войны Россия потеряла 66 миллионов, а в годы Великой Отечественной – 44 миллиона. «Такой «гигантизм», – писал Ю. Жуков, – вообще в духе «Архипелага ГУЛАГ». Наталья Дмитриевна заблуждается, когда говорит о безошибочном чутье Солженицына… Солженицын работал на основе легенд и мифов. Нас же пытаются заставить воспринимать «Архипелаг ГУЛАГ» как документальный труд.
У школьников сегодня нет времени толком изучить «Мёртвые души» Гоголя, «Войну и мир» Толстого, многие из них не читали Салтыкова-Щедрина, Лескова… Внедрение в неокрепшие умы школьников «Архипелага ГУЛАГ» вряд ли способствует воспитанию патриотизма» (Литературная газета. 2010. 8—14 декабря).
Вот несколько судеб писателей, отдавших дань лагерной теме.
Иван Лукьянович Солоневич (1 (14) ноября 1891– 24 апреля 1953) – журналист, писатель. Родился в семье народного учителя в Белоруссии. Оба деда и пятеро дядьёв, как свидетельствуют биографы, были священниками, получил хорошее образование. В Гражданскую войну служил в Белой армии. Остался в Советской России, жил в Салтыковке, двадцать вёрст от Москвы, в просторной мансарде, занимался литературной работой «в области спорта и туризма», получал приличные деньги. «Внешне наша семья жила в последние годы спокойной и обеспеченной жизнью, – писал И. Солоневич, – более спокойной и более обеспеченной, чем жизнь подавляющего большинства квалифицированной интеллигенции» (Солоневич И. Россия в концлагере. М., 1999. С. 16). Вспоминая «страшные московские зимы 1928—1930 гг.», И. Солоневич без всякого юмора сообщает, что его семья питалась «картошкой и икрой». Действительно, в Москве открылись магазины для иностранцев, а у Солоневича же было «сногсшибательное английское пальто и «неопалимая» сигара, специально для особых случаев сохранявшаяся». Русских в эти магазины не пускали, а Солоневич с независимым видом проходил мимо охранника, не предъявляя каких-либо документов. Вот тут он и покупал «честную пролетарскую икру». Резко осуждает он карточную систему, очереди, нехватку продуктов, а в итоге и бесполезность карточной системы: «Я с треском рвал карточки и шёл в какой-нибудь «инснаб» (Там же. С. 19). И. Солоневич с беспощадной точностью описывает давление государственного аппарата на права человека: «Семнадцать лет накапливалось великое отвращение. И оно росло по мере того, как рос и совершенствовался аппарат давления… Когда у вас под угрозой револьвера требуют штаны – это ещё терпимо. Но когда от вас под угрозой того же револьвера требуют, кроме штанов, ещё и энтузиазма, жить становится вовсе невмоготу, захлёстывает отвращение. Вот это отвращение и толкнуло нас к финской границе» (Там же. С. 22).
Дважды побег к финской границе пришлось отложить, наконец собрались, сели в поезд, в последний вагон, набитый сотрудниками Комитета безопасности. Оказывается, за ними давно следили, заранее всё знали, у Солоневича в Салтыковке бывали иностранцы, да и в Москве он с ними общался, знал языки. Вот почему следователь доброжелательно просил сознаться в шпионаже, которым, естественно, журналист Солоневич не занимался. Он лишь мечтал вырваться из холода, голода, различных бытовых неудобств, бежать от вранья в газетных статьях, он мечтал о честной жизни. Однако следователи, вплоть до следователя с «двумя ромбами», ничего от него не добились, он ни в чём не сознался. Но вот в камеру входит надзиратель и читает ему «Выписку из постановления чрезвычайной судебной тройки ОРПУ ЛВО от 28 ноября 1933 г.», в которой по 58-й статье он признан виновным и должен быть заключён на восемь лет в исправительно-трудовом лагере. А дальше следует подробное описание встречи с братом Борисом, которому тоже дали восемь лет, и сыном Юрием, осуждённым на три года, а ведь ему исполнилось только восемнадцать лет. По пути в лагерь Солоневич знакомится с рабочими, крестьянами, высланными из деревни во время раскулачивания, с беспризорниками-урками, с которыми Борис чуть не подрался.
За пять суток доехали до Свирьстроя, совсем недалеко от границы. Это обрадовало Ивана Солоневича, снова мечтавшего о побеге. А в лагере – обычная суета, урки воруют, крестьяне и рабочие жестоко за воровство наказывают, вплоть до убийства, лагерное начальство держит нейтралитет. Юрист Иван Солоневич, врач Борис Солоневич и Юрий Солоневич – заметные фигуры в концлагере, сильные, тренированные, грамотные. А лагерем нужно управлять, нужны умные и образованные люди. Им посоветовали не ходить в лес на работу, а поискать надёжной и интеллигентной работы. Борис стал служить врачом, Юрий стал «машинистом», то есть печатал на печатной машинке, а Иван Солоневич пришёл в УРЧ – учётно-распределительную часть в лагере, «он учитывает всех заключённых, распределяет их на работы, перебрасывает из пункта в пункт, из отделения в отделение, следит за сроками заключения, за льготами и прибавками сроков, принимает жалобы и прочее в этом роде» (Там же. С. 97), его с охотой, как юриста, назначили распоряжаться канцелярией. Управлявший всем этим хозяйством товарищ Наседкин показал своих помощников, которые переходили в распоряжение Солоневича, Солоневич же пришёл в ужас от их внешности: «Из махорочного тумана на нас смотрят жуткие кувшинные рыла – какие-то низколобые, истасканные, обалделые и озверелые. Вся эта губерния неистово пишет, штемпелюет, подшивает, регистрирует и ругается» (Там же. С. 98). Но вскоре эти «помощники» куда-то исчезли, а в ящиках и на полу остались валяться тысячи дел и жалоб, а за каждой жалобой – «чья-то живая судьба» (Там же. С. 99). На страницах книги И. Солоневича возникает много интересных и любопытных фигур: начальники, редакторы, доносчики, урки, профессора, Стародубцев, Якименко, Маркович, Непомнящий, Медовар, Михайлов, Батюшков, Радецкий… Вот Маркович, «благодушный американизированный еврей из довоенной еврейской эмиграции», приехал в Россию «пощупать» «кусочек социалистического рая», привёз 27 тысяч долларов, их обменяли на рубли: «Ну, вы понимаете, тогда я совсем баран был. Словом, обменяли, потом обложили, потом снова обложили так, что я пришёл в финотдел и спрашиваю: так сколько же вы мне самому оставить собираетесь… Или мне, может быть, к своим деньгам ещё и приплачивать придется…» Маркович редактирует газету «Перековка», и Солоневич заглядывает к нему, чтобы хоть чуть-чуть потеплело у него на душе. А чекисту Богоявленскому говорит, что очень сожалеет, что не он вёл следствие по его делу. Так ужасное в лагере переплетается с общечеловеческим. Хорошо принял чекист Якименко «трёх мушкетеров» Солоневичей, а чекист Чекалин сказал о нём как плохом человеке и карьеристе, который карьеры не сделает. Якименко отправляет из Свирьлагеря эшелоны с заключёнными, Чекалин их перед отправкой на БАМ принимает. Иван Солоневич не хочет отправлять на БАМ своего сына Юрия, и он идёт к совершенно незнакомому Чекалину и предупреждает об опасности, которая ожидает его в пути, но главное – лишь бы сына ему спасти, здесь граница недалеко, легче убежать. В тот же вечер Иван Солоневич увидел поразившую его картину: рядом с лагерем находилась некогда зажиточная деревня, но во время коллективизации и голода разорилась, приходили голодные дети, их заключённые подкармливали, отрывая от своего скудного пайка. Солоневич выносил кастрюлю с остатками щей, когда на его пути встретилась голодная девочка с мольбой отдать ей эти щи. Солоневич только что Чекалину сказал, что прошедшие революции – это сумасшествие, а тут увидел результаты этого сумасшествия. И эта встреча с голодной девочкой навсегда осталась в его памяти. «Я стоял перед нею пришибленный и растерянный, полный великого отвращения ко всему в мире, в том числе и к самому себе, – писал он. – Как это мы, взрослые люди России, тридцать миллионов взрослых мужчин, могли допустить до этого детей нашей страны? Как это мы не додрались до конца? Мы, русские интеллигенты, зная ведь, чем была «великая французская революция», могли бы себе представить, чем будет столь же великая у нас!.. В какой-то очень короткий миг вся проблема Гражданской войны и революции осветилась с беспощадной яркостью… И вот на костях этого маленького скелетика – миллионов таких скелетиков – будет строиться социалистический рай…» (Там же. С. 184—185). (Напомним читателям, что автор служил у белых.)