История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
Та же критика раздалась и со страниц «Правды»: секретарь Правления СП СССР Виталий Озеров в статье «На новых рубежах. Заметки литературного критика» вновь напомнил читателям об ошибках Виктора Петелина в книге «Родные судьбы» (Правда. 1977. 21 января). Так что линия ЦК КПСС была строго соблюдена, а извлёк автор уроки из этой критики или нет – это уж его дело.
После решений январского Пленума ЦК КПСС 1987 года критика продолжалась всё в том же духе. На этот раз «Советская культура» – профессор С. Калтахчян, вспоминая события 60-х годов, в статье «Куда стремится «единый поток». О ленинской концепции «двух культур…» и её извращениях» подверг острой критике Владимира Солоухина, Михаила Лобанова, Вадима Кожинова и других за то, что они стали рассматривать развитие культуры как «единый поток», как «целостность каждой национальной культуры», объясняемой «генетической памятью» каждой нации. «Положим, литературный критик В. Петелин писал, что «доброта, совестливость, сердечность – это гены, они передаются из поколения в поколение, создавая традиционные национальные свойства, черты и особенности русского характера, «русской души». Вместо Марксовой формулы о том, что сущность человека (а следовательно, и различных общностей людей) «есть совокупность всех общественных отношений», В. Петелин предложил нечто идеалистическое: главное в человеке то, что он «является представителем нации».
«Существует как бы дух народов, – размышляет Владимир Солоухин, – на протяжении веков узбек остается узбеком… русские русскими».
«Словно бы и не было ленинской концепции «двух национальных в
Полемика вокруг этих острых вопросов продолжается и до сих пор.
В это же время, в 1976 году, Владимир Солоухин работал над книгой «Последняя ступень», которая не умещалась ни в какие «рубрики», это и о деревне, и о войне, о революции и Гражданской войне, о колхозах и о грубых нарушениях человеческой этики, о Сталине, Хрущёве, Ленине – словом, обо всём, о чём думала, писала, мучилась и страдала русская литература ХХ века, – о великой тайне ХХ века, которая в конце книги полностью становится явной. В одной из заключительных глав В. Солоухин рассказывает, как за прекрасным грузинским столом, объединивших разных литераторов, начали читать любимые стихи, свои и чужие. Многие читали А. Блока, С. Есенина, Н. Гумилёва, грузинских поэтов, а Сергей Смирнов прочитал стихи Демьяна Бедного о рождении Ленина, которые назвал «шедевром». Почти все, Тихонов, Прокофьев, Боков, Доризо, закивали в знак одобрения, лишь прозревший Владимир Солоухин, переступивший «последнюю ступень», «насупился над своим бокалом, не поднимая глаз», сказал о Демьяне Бедном как о «жалкой шавке», который в 1927 году «грязными и словоблудными устами» клеветал на величайшего русского писателя Льва Толстого в дни его 100-летнего юбилея. «Как же надо ненавидеть Россию, – думал он, слушая стихотворение Демьяна Бедного, – свою родную мать, чтобы собрать в одно стихотворение всё наиболее грязное и мерзкое, да и не просто собрать, а клеветнически преувеличить и даже выдумать и преподнести эту вонючую жижу, чтобы мы её нюхали… способны ещё и восхищаться этой гадостью сорок лет спустя после её написания!»
Другой случай: в ЦДЛ Безыменский прочитал свою поэму, в которой были «чудовищные строки о том, что храм Христа Спасителя вскочил на теле Москвы, как белый волдырь»; услышав эти строчки, В. Солоухин ушёл, хлопнув дверью (Солоухин В. Последняя ступень. Исповедь вашего современника. М., 1995. С. 326—329).
В эти годы В. Солоухин резко выделялся среди литературной массы необычностью своих взглядов: он монархист, носит перстень с ликом Николая II, иронически относится к Хрущёву и Брежневу, он видит чудовищные противоречия в политической и хозяйственной жизни своей страны, в узких кругах партийной элиты Брежнев сетует по поводу полного экономического провала, а в газетах и на съездах говорится только о грандиозных достижениях во всех областях. Двуличие Солоухин замечает повсюду, в том числе и в своей, писательской среде. Но высказать свои мысли нигде не может. Неумолимая цензура подавляет всякое инакомыслие. А ведь несколько лет тому назад он был почти такой же, как все. После первых же публикаций на него обратили внимание, предлагали возглавить отдел прозы и стать членом редколлегии «Нового мира», заместителем проректора Литературного института, но он выбрал лишь одно предложение – стал членом редколлегии «Литературной газеты». Но и здесь начались конфликты: утром в газете была напечатана разгромная статья «Снимите чёрные очки», в которой подвергались острому разносу проза А. Яшина и статья «Об искренности в литературе» Владимира Померанцева, а вечером в ЦДЛ, встретившись с Яшиным, он по-дружески предложил поэту свои стихи в «Литературную газету». Возмущению А. Яшина не было предела. Но сначала эти недоразумения шли от искренности его наивной натуры, а потом конфликты всё обострялись, становились всё трагичнее. И Солоухин посвятил целую книгу своему пробуждению.
Несколько лет тому назад В. Солоухин познакомился со знаменитым фотографом Кириллом Бурениным и его женой Лизой Сергеевной, часто стал бывать у него в мастерской, встречался с иностранцами, бывал у них в гостях, всегда заводили разговоры на самые животрепещущие темы. А главное – бесконечные разговоры с Кириллом и Лизой Бурениными, которые касались буквально всего, от революции и Гражданской войны до Хрущёва и Брежнева. Говорилось, что Россия была одной из могущественных и богатейших держав в мире, а Столыпин великим реформатором, что произошла не революция, а государственный переворот во главе с Лениным и большевиками, которые, управляя страной, вывезли за рубеж чуть ли не все её богатства, золото, картины, захватили военные склады и снаряжение и победили белых царскими же припасами. А то, что приписывали советским инженерам, давно было разработано профессором Вернадским. Из этих разговоров, из прочитанных книг дореволюционная России перед Солоухиным представала могучим государством: «Было вдолблено с детских книг, да так и закостенело в извилинах, – писал В. Солоухин, – что Россия – самое отсталое и самое жалкое государство в мире, самое нищее и самое бестолковое, невежественное. И вот из разных выписок, вырезок, из разных книг, которые мне буквально всовывал в руки Кирилл, я уже через несколько дней явственно увидел огромное и могучее, технически оснащённое, культурное, процветающее государство, причём настолько сильное и спокойное за свою судьбу, что не боялось собственных промашек, не держало их в тайне от народа, подобно тому как наша современная информация тотчас же набирает в рот воды, если дело касается ошибки, неприятности, а тем более поражения» (Там же. С. 51).
Много говорили о революции. «Власть в России 25 октября 1917 года захватил Интернационал… для совершения государственного переворота в России группа революционеров-экстремистов была привезена из Швейцарии в Германию в запломбированном вагоне. Германия ведь была заинтересована в ослаблении России… Возьми составы первых ВЦИКов, первых Совнаркомов, имена первых вождей… Там же нет, почти нет русских людей, если раскрыть, конечно, псевдонимы вроде Свердлова, Литвинова, Войкова, Троцкого, Зиновьева, Каменева, за которыми и скрывались первые захватчики власти.… Председатель ВЦИКа Свердлов, главнокомандующий армии, второе лицо в в государстве Троцкий. Председатели ЧК, последовательно Урицкий, Дзержинский, Менжинский. Ну, представьте себе: все три основных очага власти и подавления – ЦК, ЧК и армия – находятся в нерусских руках…» К этим словам Кирилл Буренин добавил всю последующую безрадостную картину развития событий: «Стреляли без суда и следствия. Не надо было никакого преступления, чтобы быть пущенным в расход. Русский, университетское образование (не говоря уже о дворянском происхождении) – и разговор окончен. Крупный деятель тех времен Лацис учил своих подчинённых: «Не ищите доказательств того, что подсудимый словом или делом выступил против советской власти. Первым вопросом должно быть, к какому классу он принадлежит. Это должно решить вопрос о его судьбе. Нам нужно не наказание, а уничтожение» (Там же. С. 103). Буренин вспоминает вопиющие письма В. Короленко наркому А. Луначарскому о необходимости остановить террор; вспоминает проклятых палачей, убивших царскую семью; вспоминает о том, что в Ленине не было ни одной капли русской крови; вспоминает, как, издав указ о помощи голодающим, Ленин разрешил ограбить все лавры, храмы и церкви, а тех, кто бунтует, кто не подчиняется распоряжению правительства, приказал беспощадно расстреливать: «Чем большее число реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше.
Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать…» (Там же. С. 118). Изъятием церковных драгоценностей, золота, серебра, жемчугов, рубинов должен был заниматься Калинин и ни в коем случае – Троцкий, Каменев, Зиновьев. Так продолжалось много лет. Вывезли из России 5000 картин выдающихся художников мирового икусства, больше 450 храмов и церквей ограблено, ограблены дворянские усадьбы, частные коллекции… «Монгольское нашествие – светлый сон по сравнению с тем, что обрушилось на Россию», – пришёл к выводу В. Солоухин, проходя от ступени к ступени познания революционной России. Сталин через несколько лет после прихода к власти закрыл Интернационал, отстранил от власти старых большевиков, обвинил крупных большевиков-интернационалистов, захвативших власть в 1917 году, в заговоре против советской власти. И В. Солоухин в связи с этим рассуждает на любимую тему: «Когда говорят о репрессиях, сразу называют тридцать седьмой год. А собственно, почему? Чем тридцать седьмой хуже (или лучше, не знаю уж, как сказать), скажем, года 1919-го? Думаете, в тридцать седьмом году уничтожено больше людей, нежели в девятнадцатом? Или думаете, в период коллективизации меньше уничтожено людей, чем в тридцать седьмом году? Потому же никто не твердит нам про страшные 1918, 1919, 1920, 1921 и т. д. годы, а все твердят про тридцать седьмой? Потому что в 1937 году Сталин сажал носителей власти, нанося последний, решительный удар по силам Интернационала и окончательно отбирая у них власть в захваченной и оккупированной ими стране… но за этим внешним благополучием шёл активный процесс очищения основных государственных учреждений, основных рычагов власти от евреев, и они это прекрасно знали. Именно про этот год и сказала Надежда Яковлевна Мандельштам в своих воспоминаниях в том смысле, что, мол, «могли ли мы знать, отменяя всякую законность в 1917 году, что мы отменяем её и для себя». Да, им начинало отмеряться той же мерой. Начали отливаться кошке мышкины слёзы» (Там же. С. 168).
Так к В. Солоухину пришла последняя ступень познания России в ХХ веке. Большевики, по признанию В. Ленина, завоевали Россию. Большевиков поддерживают интернациональные бригады, сознательные рабочие, которые едут в деревню отбирать «излишки хлеба, продуктов». Москва и Петроград, ограждённые отрядами, голодают. Мужики сопротивляются, они знают, сколько труда вложено в этот хлеб и продукты, сопротивляются, возникают даже восстания, которые жестоко подавляются. А в это время Лариса Рейснер устраивает вечера, купается в ванне из шампанского; тощий Зиновьев приехал в Россию и за несколько месяцев превратился в откормленного судию. Улицы, проспекты, площади были срочно переименованы, Царское Село получило название Детское имение товарища Урицкого, Дворцовая плащадь в Петербурге стала площадью Урицкого, Воскресенская площадь в Москве стала площадью Свердлова. И этим переименованиям не было конца.
На ХII съезде партии Троцкий говорил: «Кто считает, что социализм и принуждение – это разные вещи, тот ничего не понимает в социализме. Со стихийной Русью пора покончить. Мы должны организовать население в трудовые армии, легко мобилизуемые, легко управляемые, легко перебрасываемые с места на место. Эти армии должны работать по методу принуждения. А чтобы принуждение было для них не столь тягостным, мы должны быть хорошими организаторами. Сопротивляющихся принуждению мы должны карать, а подчиняющихся поощрять системой премиальных, дополнительной оплатой, повышенной пайкой хлеба». Яснее как будто уж и не скажешь. Заметим также, что всё это говорилось в присутствии Ленина и, надо полагать, с его ведома. Так что сваливать теперь на позднейшие перегибы по крайней мере наивно. Эта идея трудовых армий, работающих по принуждению, вскоре обрела две формы: лагерей и колхозов» (Там же. С. 133—134). В первые годы после революции было запрещено слово «Россия». Характерна в этом смысле позиция Осипа Брика, критика и сотрудника ЧК, когда он оценивал стихи Анатолия Кудрейко: «Этим стихам для того, чтобы быть полностью белогвардейскими, не хватает одного только слова – Родина». Итак, Родина – «белогвардейское слово. России нет и как бы не было… Всё начинается с 1917 года. До этого была тьма, хаос, невежество» (Там же. С. 111). Ссылаясь постоянно на статьи и выступления В. Ленина по продовольственной программе, В. Солоухин приходит к выводу, что Ленин обвинял не кулаков, не деревенскую буржуазию, а простого крестьянина: «Если вы будете называть трудовым крестьянином того, кто сотни пудов хлеба собрал своим трудом и даже без всякого наёмного труда, а теперь видит, что может быть, что если он будет держать эти сотни пудов, то он может продать их не по шесть рублей, а дороже, такой крестьянин превращается в эксплуататора, хуже разбойника». Вот теперь всё по-ленински ясно. Все крестьяне, которые трудом вырастили хлеб и хотели бы его продавать, а не отдавать его бесплатно, – все они разбойники. Не те разбойники, оказывается, кто с оружием в руках пришёл в деревню отнимать хлеб, а те разбойники, кто не хочет его бесплатно отдавать. «Потому что, распределяя его, мы будем господствовать над всеми областями труда» (Там же. С. 279). Потом взялись за искоренение всего русского, национального. Москва была самым ярким городом с точки зрения национального своеобразия. А поэтому было решено уничтожить это своеобразие. Некий Заславский вместе с секретарём ездил по Москве и тыкал пальцем, указывая, что нужно было уничтожить. Уничтожили церкви, «златоглавые церкви и злагоглавые московские монастыри», 427 храмов и монастырей (Там же. С. 127). В начале революции были запланированы такие акции: «Из окончивших Московский и Петербургский университеты надо уничтожить девяносто процентов; высшего духовенства надо уничтожить девяносто семь процентов; выпускников гимназий надо уничтожить до восьмидесяти процентов; бывших офицеров русской армии, не ушедших в эмиграцию, – девяносто процентов; бывших воспитанниц пансионов благородных девиц – семьдесят пять процентов; бывших купцов – девяносто пять процентов; бывших генералов и адмиралов – девяносто пять процентов; бывших лесничих и агрономов – шестьдесят восемь процентов; бывших дипломатических работников – девяносто девять процентов…» (Там же. С. 225—226). В. Солоухин видел своими глазами то, что происходило в деревне. Кукуруза заполонила все самые черноземные земли. Хрущёв провёл кампанию по отбору частных коров. Колхоз скупил этих коров. У деревенского хозяина забот убавилось. Решено было также запретить городскому жителю содержать всякую живность. «Хрущёв зачеркнул Сталина, Брежнев зачеркнул Хрущёва, а что ждёт повышения цен, какие крупноблочные дома-скороспелки, какие закручивания гаек?» (Там же. С. 240) – так со всей беспощадностью писатель оценивает управление страной со стороны Генеральных секретарей КПСС, так ничего путного и не придумавших после смерти Сталина, после победы в Великой Отечественной войне.
Наконец, Кирилл Буренин заговорил о тайне времени и напомнил фразу, которую произнесла недавно Голда Меир: «Никогда не наступит такого момента, когда Соединённые Штаты сказали бы: «Нам не нравится то, что вы делаете» (Правда. 1976. 31 мая). Кеннеди высказался против помощи Израилю, высказался против разжигания ненависти против арабов, и его тут же убили. Никсон тоже попробовал затормозить какое-то дело и тут же был скомпрометирован и ушёл из президентов. «Израиль, – сказал Буренин, – это болезнь всего человечества, это рак крови. Болезнь началась давно, ещё в древности, а теперь выходит на финишную прямую… Ты только представь себе: все религии мира твердят с небольшими вариациями – «люби ближнего, не убей, не укради, все люди братья». И только одна религия из всех человеческих религий твердит евреям: отними, презирай, покори, заставь служить себе, уничтожь. Деньги, находящиеся не у евреев, – это твои деньги, они только временно находятся в других руках, поэтому при первой возможности отбери любыми средствами… Многие думают, что на земном шаре происходит борьба классов, борьба философии и идей. Нет! На земном шаре происходит только одна борьба: последовательная, многовековая борьба евреев за мировое господство. Другое дело, что они используют в этой борьбе и философию, и искусство, и всевозможные средства, а классовая теория – это их отмычка к любому народу» (Там же. С. 295—299). К. Буренин ссылается на Достоевского, на историю всех мировых революций, в которых главную роль, прежде всего финансовую, играли евреи.