История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции

Петелин Виктор Васильевич

Искренно и беспощадно вели разговор чекист Чекалин и Иван Солоневич за выпивкой двух литров коньяку, закусывая репой, икрой и капустой в хилом бараке чекиста. Глава «Последние из могикан», в которой ведут откровенный разговор красный чекист Чекалин и монархист Солоневич, запечатлела разговор о настоящем и будущем России. Чекист расхваливает строительство социализма в России, а монархист расхваливает монархию, когда царь при короновании, по древнему обычаю, трижды кланяется земле и народу, что он будет честно исполнять законы страны (Там же. С. 188—210). Вспоминают Ленина, Сталина, Кагановича, Бухарина и многих других большевиков, которые взялись за строительство социализма в России. Чекалин признаётся, что во время революционной борьбы, которую он ведёт с шестнадцати лет, был трижды ранен, один брат погиб от белых, другой брат от красных, отец умер от голода, была жена, но за восемнадцать лет не было ни дня человеческой жизни. Ему тридцать четыре года, а Солоневич дал ему сорок пять, он истерзан противоречиями, он отдал всё, чтобы добиться

счастливой жизни для людей, а не получается, он презирает таких, как Якименко, удивляется словам Солоневича, когда узнал, что царь трижды кланяется при короновании, он достаточно образован, но не знает, кто такой Макиавелли. Солоневич со всей беспощадностью разоблачает то, что строится сейчас, он – типичный антисоветчик, антисталинист, и в разговоре с Чекалиным он откровенно высказывает свои взгляды. В итоге разговора Чекалин почти соглашается с заключённым Солоневичем, который откровенно говорит о нём: «Но во мне вместо сочувствия подымалась ненависть – чёрт их возьми совсем, всех этих идеалистов-энтузиастов-фанатиков. С железным и тупым упорством, из века в век, из поколения в поколение они только тем и занимаются, что портят жизнь – и себе и ещё больше другим… Все эти Торквемады и Савонаролы, Робеспьеры и Ленины… С таинственной силой ухватываются за всё, что только ни есть самого идиотского в человеке, и вот сидит передо мною одна из таких идеалистических душ – до пупа в крови (в том числе и в своей собственной)… Он, конечно, будет переть. Он будет переть дальше, разрушая всякую жизнь вокруг себя, принося и других и себя самого в жертву религии организованной ненависти… Конечно, Чекалин жалок – с его запущенностью, с его собачьей старостью, одиночеством, бесперспективностью. Но Чекалин вместе с тем и страшен, страшен своим упорством, страшен тем, что ему действительно ничего не остаётся, как переть дальше. И он – попрёт…» (Там же. С. 208).

Его партия послала работать в концлагере, и он, разлив остатки второго литра коньяку, сказал, что когда партия выкорчует остатки капитализма, то ничего не останется: «Пустая земля… Вот жизнь была – и пропала. Как псу под хвост. Крышка» (Там же. С. 209). А провожая Солоневича, Чекалин сунул ему остатки чёрной икры в карман – для сына.

Иван и Юрий Солоневичи, как привилегированные заключённые, накануне побега ловят рыбу и признаются друг другу, что жизнь здесь не так уж плоха, но свобода лучше. Иван Лукьянович, как инструктор физкультуры, получил командировку в Мурманск для проведения грандиозного праздника, пригласили центральные газеты, высоких гостей. Он собрал вещи (в лесу накануне закопали основной багаж в четыре пуда) и пешком, минуя посты, пошёл якобы на поезд, а на самом деле в побег. 125 километров до Финляндии нужно пройти за восемь дней, а рядом Юрий с таким же рюкзаком. Шли гораздо дольше, было шесть – восемь переправ, гнались за ними пограничники с собаками, но все препятствия были преодолены, и они оказались в Финляндии, которая встретила по-доброму, хлебосольно и приветливо.

Так после годичной жизни в концлагере, во время которой Солоневич высказывает много правильных и неверных сведений и мыслей, он бежал в Финляндию, потом прибыл в Софию и, работая над книгой «Россия в концлагере» (1936), написал: «Не лагерные, а общероссийские переживания толкнули меня за границу». Почти всё заграничное творчество И.Л. Солоневича было направлено, по его мнению, на борьбу с внутренним врагом в России – коммунизмом.

В Софии до 1938 года он издавал русские газеты, в 1945 году уехал в Аргентину, работал над книгой «Народная монархия», статьями. Скончался в Уругвае.

Борис Николаевич Ширяев (7 ноября (27 октября) 1889 —17 апреля 1959), как сын крупного помещика-землевладельца, получил хорошее образование, окончив историко-филологический факультет Московского университета, учился в Германии, в России окончил военную академию. В качестве офицера участвовал в Первой мировой войне, а в послереволюционное время, опасаясь ареста, скрывался на Кавказе. В 1920 году был арестован, предан суду и отправлен в Соловецкий концлагерь на десять лет, затем в 1929 году был сослан на три года в Среднюю Азию, где мог работать журналистом. В 1932 году он вернулся в Москву, но снова был арестован и на три года сослан в Россошь. В 1932—1942 годах жил в Ставрополе. При немцах редактировал местную газету на русском языке. Из немецкого лагеря Борис Ширяев попал сначала в Берлин, затем в Белград, где редактировал газету на русском языке. 12 февраля 1945 года, по сведениям биографов, вермахт направил Б. Ширяева в Италию для организации газеты на русском языке. Какое-то время Б. Ширяев жил в лагере для перемещённых лиц, потом, освободившись, жил в Италии, работал журналистом, писал художественную прозу, печатался в журналах «Возрождение» и «Грани», книги его выходили в различных странах.

Среди книг, написанных за рубежом, выделяется «Неугасимая лампада» (Нью-Йорк, 1954; в Москве книга вышла в издательстве «Столица» в 1991 году) о заключённых на Соловках в 1922—1927 годах.

Сотрудники издательства имени Чехова в Нью-Йорке в своём предисловии написали: «Неугасимая лампада» состоит из серии рассказов о наиболее ярких событиях и встречах автора на Соловецкой каторге. Страшна окружающая действительность («Первая кровь»), но автор больше всего останавливается на моментах, в которых и на каторге находит своё выражение неистребимое стремление людей к красоте и добру. К ним относится организация театра на Соловках («И мы – люди», «Зарницы с Запада», «Хлам»). «Нигде так не любят, не ценят своего театра, как на каторге, – замечает автор, – нигде так не гордятся им и актёры и зрители. Театр на каторге – экзамен на право считать себя человеком. Восстановление в этом отнятом праве…» К серии таких светлых эпизодов относятся описание новогодней ёлки и единственной пасхальной заутрени, которая была отслужена на острове со времени превращения его в концлагерь.

Среди глав, посвящённых наиболее запомнившимся автору встречам, хочется отметить главу об «Утешительном попе», о «Мужицком царе», о «Фрейлине трёх императриц», победившей сердца своих соузниц на Заячьем острове» (Ширяев Б. Неугасимая лампада. Репринтное воспроизведение с издания 1954 года. М., 1991. С. 8).

Книгу «Неугасимая лампада» Б. Ширяев начал писать ещё на Соловках в 1925 году, а закончил на Капри в 1950-м, сначала он был православным христианином, потом католиком: «Он писал о слезах и крови, о страданиях и смерти, а потом уничтожал написанное. Попав в Среднюю Азию в ссылку, он снова принялся писать и потом зарывал написанное в горячий песок… Соловецкая каторга была для него, как и для каждого, прошедшего через неё, «страшной, зияющей ямой, полной крови, растерзанных тел, раздавленных сердец… над навсегда покинутым святым островом только смерть простирала свои чёрные крылья» (Издательство имени Чехова).

Пребывание на Соловках началось с кошмарной сцены: полковник Генерального штаба Даллер по перекличке начальника лагеря идёт к будке, а там сидит с карабином Ногтев, следует выстрел, полковник убит, его оттаскивают, обирают, вызывают следущего, но выстрела нет:

«Вся Россия жила под страхом такой же бессмысленной на первый взгляд, но дьявольски продуманной системы подавления воли при помощи слепого, беспощадного, непонятного часто для его жертв террора. Когда нужда в Ногтеве миновала, он сам был расстрелян, и одним пунктом обвинения были эти самочинные расстрелы.

Через 15 лет так же расплатился за свою кровавую работу всесоюзный палач Ягода. Вслед за ним – Ежов.

Участь «мавров, делающих своё дело» в СССР предрешена» (Там же. С. 36—37).

В первые годы на Соловки ссылали тех, у кого не было так называемых судебных разбирательств, ни суда, ни адвокатов, каждого судили «тройки» по своему усмотрению, был в Белой армии – виновен, но с такими быстро управились, посадили всех на посудину и потопили. Ногтев во время Гражданской войны был помощником знаменитого харьковского чекиста Саенко, опыта в жестокостях ему не занимать. Но с приездом на Соловки актёра Сергея Арманова жизнь стала меняться, многие увлеклись театром, несмотря на двенадцатичасовой тяжёлый труд. Вскоре после приезда С. Арманова состоялось первое представление Соловецкого театра драмы и комедии.

Однажды в сентябре, возвращаясь из командировки, Б. Ширяев заблудился в лесу и набрёл на луч света, идущий из землянки. Он заглянул во тьму и увидел, что горит лампада, на коленях стоит монах, а рядом с ним раскрытый гроб. До рассвета Б. Ширяев стоял у землянки, «не в силах уйти, оторваться от бледных лучей Неугасимой лампады пред ликом Спаса…

Я думал… нет… верил, знал, что, пока светит это бледное пламя Неугасимой, пока озарён хоть одним её слабым лучом скорбный лик Искупителя людского греха, жив и Дух Руси – многогрешной, заблудшейся, смрадной, кровавой… кровью омытой, крещённой ею, покаянной, прощённой и грядущей к воскресению Преображенной Китежской Руси» (Там же. С. 133). И тут же задаёт самому себе вопрос: почему он так много страниц уделяет театру? На смену Арманову приходит известный комик Борин, появляется известный беллетрист и актёр Глубоковский, выходит газета, библиотека насчитывает 30 тысяч книг. Создан симфонический и духовой оркестр. Все играют, поют, сочиняют. И Б. Ширяев вспомнил бессмертного «Дон Кихота», созданного в тюрьме Сервантесом. «Казалось, что угасла приглушённой Неугасимая лампада – душа России», но только казалось.

В книге появляются Глеб Бокий, заместитель Менжинского, он «был убийцей многих тысяч», и Натан Ааронович Френкель, «оформитель и главный конструктор системы концлагерей победившего социализма», он «может смело претендовать на звание убийцы многих миллионов» (Там же. С. 137). Натан Френкель во время революции и Гражданской войны «образовал трест контрабанды с размахом поистине американским», «пограничная охрана, уголовный розыск, суды и даже само ГПУ было закуплено. Френкель был коммерсантом действительно большого стиля и человеком своей эпохи в истинном её значении» (Там же. С. 139). Но одновременно с Френкелем действовал член коллегии ОГПУ Дерибас: «Очень маленького роста, почти карлик, с огромными оттопыренными ушами, шелушащейся, как у змеи, кожей и отталкивающими чертами лица, он вызывал среди окружавших чувство отвращения, гадливости, смешанной со страхом, какое испытывают обыкновенно при взгляде на паука, жабу, ехидну… Он знал это и не старался замаскировать своего уродства, но, наоборот, бравировал, подчёркивая его крайней неопрятностью, бесстыдством, грубостью и презрением к примитивным правилам приличия. Столь же уродлива была и его психика… Дерибас был более чем обычным садистом: он был каким-то концентратом зла всех видов… Он ненавидел всё и всех… Он никогда не пропускал возможности причинить боль или иной вред каждому, даже бывшему в его лагере» (Там же. С. 139—140).