История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции

Петелин Виктор Васильевич

Волков О. Избранное, М., 1987.

Волков О. Погружение во тьму. Из пережитого. Париж, 1987.

Юрий Осипович Домбровский (12 мая (19 апреля) 1909 – 29 мая 1978) родился в обеспеченной семье юриста-адвоката. Рано увлекся литературой, учился на Высших литературных курсах Союза писателей. Писал стихи, но первым художественным произведением был роман «Державин» (1937—1938), который был напечатан в Алма-Ате в 1939 году, где Домбровский работал научным сотрудником в музее. Впервые арестовали в 1936 году, потом отпустили, в это время Домбровский написал роман «Державин», первую часть, а продолжение не успел. Второй раз взяли в 1939 году, в третий раз – в 1949 году, в общей сложности он провёл в тюрьмах и лагерях около пятнадцати лет, в 1956 году освобождён за отсутствием состава преступления и продолжал свою литературную деятельность, работая над романом «Обезьяна приходит за своим черепом». Роман-памфлет имел успех. «Роман с интригующим названием «Обезьяна приходит за своим черепом», – писал Ю. Давыдов, – держал за горло с первого абзаца до последнего. Такие главы, как «Рассказ Курта», потрясали почти физически. Однако главное заключалось не в изображении зверств, а в рассмотрении нагло-изворотливой демагогии нацизма, удушения человека в человеке, бесовской практики в мороке лжеучений… Трижды прав писатель Степан Злобин, подпольщик лагерей смерти: страстный философско-этический роман; книга сражается, а не декларирует; умная и талантливая,

она нужна всем народам; роман будит тревогу, и не учебную, а боевую» (Домбровский Ю. Смуглая леди: Повесть, роман и три новеллы о Шекспире. М., 1987. С. 5). В «Прологе» Ю. Домбровский рассказывает о журналисте-юристе Гансе Мезонье, который работает в газете и от имени которого ведётся повествование. В мирное время, после войны, он случайно увидел начальника гестапо, который всего лишь пятнадцать лет тому назад командовал отрядом, который преследовал неблагонадёжных людей. Именно он убил профессора Мезонье, отца Ганса, и это журналист хорошо помнил, зная о многочисленных фактах произвола и убийства невинных людей. Но, оказалось, гестаповец не прикидывался другим человеком, он носил свою фамилию, состоялся суд, но министерство юстиции пришло к выводу, что по состоянию здоровья он не может сидеть в тюрьме. И Отто Гарднер открыто заявляет Гансу Мезонье и полицейскому, проверявшему его документы, что его от наказания освободили: «И если меня освободили, то опять-таки потому, что эти же самые авторитетные и высокочтимые круги вдруг решили, что теперь для их безопасности и спокойствия нужно, чтоб я именно гулял по Берлину и Парижу, а не сидел за решёткой» (Там же. С. 184). И Ганс подробнейшим образом рассказывает о том, что происходило в его родном городе пятнадцать лет тому назад, как при фашистской диктатуре христианские мотивы жизни были преданы забвению. Вспомнил Ганс Мезонье беседу Ланэ, Ганки и профессора Мезонье о первых повешенных во время оккупации. Когда отец в знак протеста заговорил о том, что новые антропоиды дерзнули поднять руку на человека, Ланэ спросил: «Профессор, пора бросить разговаривать и клеймить презрением. Слова словами, всё это очень красиво и правильно, но вот если откроется дверь и в столовую войдёт самый настоящий питекантроп и потребует у вас свой череп, который хранится у вас в сейфе, что вы тогда будете делать?» «И дальше вы сказали, – методически продолжал я, – «И вот обезьяна приходит за своим черепом, а три интеллигента сидят и ведут идиотский разговор о Шиллере и Гёте – так чёрт бы подрал, – так сказали вы, – эту дряблую интеллигентскую душонку с её малокровной кожицей!» Но, к сожалению, ни один из интеллигентов, сидящих в зале, вас тогда не послушал, и вы знаете, чем это кончилось. И вот я весь последний год думаю: да полно, стоит ли тот мир, который мы создаём с вами, хотя бы наших покойников?» (Там же. С. 205). Ганс Мезонье не хочет жить в одной стране с гитлеровским палачом, он написал статью, проклиная фашистское отродье, а Ланэ сомневается, надо ли печатать эту статью, ведь министерские чиновники простили его, по состоянию здоровья начальник гестапо Гарднер не может сидеть в тюрьме, хотя может занимать высокий пост в своей стране. Тот же Гарднер во время оккупации сказал профессору Мезонье, ученик которого уже арестован: «Мы живём в такое – уж что поделаешь! – жестокое и несправедливое время, когда великая Германия не может позволить себе роскошь щадить своих врагов из лагеря гуманистов и демократов, и раз я сегодня имею честь разговаривать с вами у вас на квартире, значит, совсем не всё так просто» (Там же. С. 276). Гуманисты и демократы не могли покорно существовать в фашистской Германии, а сопротивлялись, отсюда столько безвинных жертв.

После этого романа Ю. Домбровский работал над своим, может быть, самым лучшим сочинением, романом «Хранитель древностей», опубликованным в журнале «Новый мир» (1964. № 7, 8), отдельное издание в Москве в 1966 году, полностью в Париже в 1978 году. Настораживают в романе слова эпиграфа из «Жизни Агриколы» римского историка I века Тацита, что «таланты легче задушить, чем породить или даже оживить», «мы, немногие уцелевшие, пережили не только себя, но и других: ведь из нашей жизни исторгнуто столько лет, в течение которых молодые люди молча дошли до старости» да фраза журналиста, у которого «простецкое лицо хорошего деревенского парня», сказавшего: «Сами знаете, какое сейчас время, как смотрят на паникёров» и авторский ответ: «Знаю, знаю, ох как знаю». Повествование идёт от имени лирического героя, приехавшего в Алма-Ату и поражённого красотой новых домов и широких улиц, построенных замечательным архитектором и строителем Андреем Павловичем Зенковым. А в газету наш повествователь попал по вызову редакции: в редакцию пришло письмо, в котором описывают, что в городе и в окрестностях его появился удав, которых пожирает яблоки, кур, цыплят, наводит страх на окружающих. Люди трезво мыслящие, как наш повествователь, с ходу отрицают такую возможность, но письма в газету – это тоже факты, мимо которых журналисты не могут пройти. В сущности, с этого и начинается роман, удививший нас многими необычными происшествиями и человеческими характерами. Старик Родионов поразил героя своими рассуждениями о том, что в районе Алма-Аты жили римляне с Александром Македонским, что греки и римляне одной нации… Таких встреч и неожиданных высказываний множество в романе. «Так академик смотрит на шарлатана, выдающего себя за профессора», – порой рассуждал наш повествователь, попадавший в подобные сложные ситуции (Домбровский Ю. Факультет ненужных вещей: Роман: В 2 кн. 1989. С. 26—29). И вот ещё один эпизод: сотрудники НКВД арестовали завхоза музея, а рассказчика вызвали в три часа ночи в качестве понятого. Нашли у завхоза книгу Сталина «Вопросы ленинизма», всю подчёркнутую и с какими-то пометками, с восклицательными и вопросительными знаками. «Мне показалось, что у штатского даже пальцы дрогнули и глаза загорелись охотничьим огнем, когда он увидел, что такое ему попалось… Я взял ручку и понял, что кто бы эту книжку ни читал, что бы он здесь ни отчёркивал или ни подчёркивал, а отвечать за всё и на всё придётся завхозу. «А что вы хотели сказать, – спросят его, – подчёркивая вот именно это место? А почему именно здесь у вас восклицательный знак? Объявите следствию».

И попробуй-ка объясни! Понял это и завхоз. Когда я взял ручку, он заскрипел и закричал:

– Да это не моя, не моя. Это я на чердаке нашёл. Здесь раньше студенты жили…» (Там же. С. 114).

Завхоз был «не особенно хороший человек», «но эта покорная обречённость, молчанье это – они были попросту ужасны» (Там же. С. 116).

И спустя много лет Ю. Домбровский написал докладную записку члену ЦК КПСС А.Г. Аристову, в которой сообщил, как происходило следствие по делу о политических заключённых, вспоминая чуть ли не этот эпизод, когда сформулировал один из пунктов обвинения:

«Безличность в формулировке преступления.

Обвиняемый уличается в «опошлении советской действительности», «охаивании мероприятий партии и правительства», «восхвалении капиталистических порядков», в том, что он «пытался доказать (доказывал) преимущества капиталистического строя перед советским», «распространял антисоветские измышления»… Для осуждения и этого в ту пору было достаточно… По-моему, самое появление в листах дела такой обвинительной туманности показывает, что у следователя в руках ровно ничего не было» (Там же. С. 685). И далее в этой же докладной записке Ю. Домбровский перечисляет и другие пункты осуждения, которые не имели судебного права: «Самооговоры», «Произвольная запись», «Навязывание свидетелю криминальной характеристики личности подследственного», «Фальсификация материалов очных ставок», «Выбор свидетелей». Подробно излагая свои отношения с карательными органами, Ю. Домбровский писал: «За эти двадцать лет я ни разу не был виноват даже в простой неосторожности или оговорке – меня отучили их делать! – но и доказать следствию за эти 20 лет я ничего не сумел, да и что, по существу, было доказывать? Даже и говорить было нечего, потому что следователи знали всё лучше меня и старались только, чтобы я не мешался при оформлении ещё одного пункта 10, ещё одного дела. Но я мешал, и меня пытали – я ничего и никого не оговорил, и меня, как неисправимого («он никогда не сознается!»), засунули в самые дальние и чёрные углы: так, я был на Колыме, на Дальнем Востоке и под конец – в страшном Тайшетском Озерлаге…» (Там же. С. 688). В этом признании Ю. Домбровский, в сущности, изложил творческий замысел второй книги романа «Факультет ненужных вещей». Так вот, из музея пропало золото, старший научный сотрудник предупреждал, что золото нужно охранять, но проявили беспечность, и учёный был задержан, его допрашивают, и наконец лейтенант Аникеева говорит ему: «Назначение следствия – выявить истину. Вы ведь тоже кончали юридический? Да? По истории права. Так вот, ваш факультет был в то время факультетом ненужных вещей – наукой о формальностях, бумажках и процедурах. А нас учили устанавливать истину» (Там же. С. 256). Возникает спор о том, как устанавливать истину. Герой говорит о том, что если арестуют его жену, то он согласится со всеми предъявленными обвинениями, лишь бы её отпустили. Но это не способ найти истину. Словом, Ю. Домбровский только напомнил о том, что только что высказал в докладной записке А.Г. Аристову. И весь роман – это полемика Георгия Николаевича Зыбина со следователями НКВД и КГБ, которые его допрашивают, пытаясь установить истину. А Зыбин ни в чём не признался, никого не оговорил, не допустил ни одной неосторожности. Чем всё это закончилось, известно из той же докладной записки Аристову.

Фазиль Искандер в коротком послесловии «Рукописи не горят, когда они напечатаны» высказывает главные мысли романа:

«Герои романа рассуждают охотно, много и заразительно. Их интересно слушать, даже если порой мы с ними не согласны. Мы от этого отвыкли, но это было естественным свойством великой русской классической литературы, и это даёт очаровательное чувство возвращения в родной дом.

Чем опасней становится думать, тем напряжённее размышляет главный герой романа Зыбин. При всех своих человеческих слабостях Зыбин – это культура, это мысль, это память, это дух России. Мысль сама по себе есть источник милосердия. Тирания Сталина сужала, коверкала, уничтожала мысль не потому, что она правильная или неправильная, а потому, что мысль – величайшее препятствие расчеловечению человека.

В те времена дефицит мысли как бы оправдывался необходимостью сначала решить материальные проблемы. И мало кому приходило в голову, что дефицит мысли будет вечно приводить к товарному дефициту.

Зыбин мыслит, следовательно, борется с тиранией, и потому в высшем смысле он действительно враг машины уничтожения – задолго до того, как она его в себя втянула.

Право – часть культуры, которую человечество вырабатывало тысячелетиями. Когда Зыбин напоминает следовательнице о том, что она нарушает правовые нормы, та с лёгкостью необыкновенной отвечает ему, мол, всё это факультет ненужных вещей. Там, где нарушено право, всё превращается в факультет ненужных вещей: совесть, жалость, любовь, честный труд, традиции народа.

Там, где право заменено зыбкой категорией классовой целесообразности, никто не чувствует себя в безопасности. Вчерашний всесильный палач сегодня может стать жертвой. Что-то пошатнулось в карьере самоуверенного хама – следователя Неймана. Его ещё не тронули, но он уже охвачен смертной тоской и страхом. За спиной ничего нет – кровавая пустота…» (Там же. С. 692).

Вторая книга романа «Факультет ненужных вещей», над которой Домбровский работал с 1964 года, была закончена в 1975 году, но ни один журнал, ни одно издательство не напечатало её. Как раз в это время государство только что вытолкнуло за рубеж А. Солженицына, в средствах массовой информации поднялась литературная дубина против «лагерной литературы». Роман был опубликован за рубежом в 1978 году, в России – в 1988 году.

И совсем в другой мир переносила нас повесть Ю. Домбровского «Смуглая леди» – повесть о Шекспире. Превосходный знаток европейской культуры, знаток английской и немецкой литературы, автор отлично знал легенды о происхождении Шекспира, знал легенду о Фрэнсисе Бэконе, легенды о Ретлинде, графе Дерби, но в своей повести создал своего – живого, глубокого и талантливого Шекспира.

В одной из новелл автор рассказывает, как Шекспир по дороге домой, прощаясь со своей многолетней любовницей Джен, говорит, что он возвращается к самым близким людям, жене и дочерям, «а любить в жизни – это всё-таки, наверно, не самое главное». «И оба мы с тобой с этих пор будем жить честно и лежать только в своих кроватях, ибо, – он криво улыбнулся, – должны же исполниться наконец слова того попа из соседнего прихода, который обручил меня с Анной. – Он улыбнулся. – Этот поп был хоть куда – пьяница, грубиян, но людей видел насквозь. Он сказал тогда: «Парень, ты женишься на богатой девке, которая старше тебя на семь лет. И я вижу уже, куда у тебя глядят глаза, – ты гуляка, парень, и человек лёгкой жизни, но сейчас ты, кажется, уже налетал порядком, ибо у меня тяжёлая рука, и кого я, поп, соединил железными кольцами, того уже не разъединят ни люди, ни Бог, ни судьба». И вот так и получилось» (Домбровский Ю. Смуглая леди. С. 601).

Домбровский Ю. Собр. соч.: В 6 т. М., 1992—1993.

Владимир Николаевич Осипов (род. 1938, август), историк, общественный деятель, ставший русским националистом за семь лет пребывания в концлагере, – «один из самых светлых людей, которых мне приходилось встречать в своей жизни, – писал О. Платонов в предисловии к книге В. Осипова «Корень нации. Записки русофила». – Его замыслы и поступки не имели личной заинтересованности, а преломлялись через интересы и идеалы России… По многим вопросам наши позиции были очень близки. Меня он тогда особенно остро интересовал как человек, сумевший сохранить себя в условиях советско-еврейского террора» (Осипов В. Корень нации: Записки русофила. М., 2008. С. 5).

Со всеми подробностями В. Осипов описывает события, которые одно за другим последовали в его жизни, приведшие к тому, что он оказался в тюрьме сначала «за антисоветскую агитацию и пропаганду», а затем ещё на восемь лет за подготовку, редактирование и выпуск в свет девяти номеров журнала «Вече», в котором ничего антисоветского не было, но были статьи и материалы «о Православии, Церкви, о взглядах славянофилов, Достоевского, К. Леонтьева, других русских мыслителей, об охране окружающей среды, об охране памятников, о демографических проблемах русского народа… Обо всём, только не о КПСС и советской власти. Исключение составила одна статья – «Русское решение национального вопроса» (к 50-летию СССР) в шестом номере от 19 октября 1972 года. Писалась она коллективно, хотя наибольший вклад, пожалуй, внесла С.А. Мельникова, едва ли не самый усердный из моих помощников. Чекисты приписали статью мне, и за неё я тоже получил срок, но я никаких показаний на следствии не давал, ничего не «уточнял», и версия гэбистов вошла в текст приговора» (Там же. С. 86—87). Неожиданно для В. Осипова в 1993 году в газете «Русский вестник» (№ 6) появилась заметка А.М. Иванова «Вношу уточнения!», прежнего друга В. Осипова, в которой он утверждает, что автором статьи является он, А.М. Иванов. А ведь А.М. Иванов присутствовал на оглашении приговора, мог бы заявить, что В. Осипова напрасно обвиняют в авторстве этой статьи. Но видимо, осмелел только в 1993 году, однако и после этого заявления В. Осипов продолжал утверждать, что эта статья коллективная. «Член редколлегии «Нашего современника» С.Н. Семанов чудом не сел через несколько лет после меня, – вспоминал В. Осипов. – В конце срока ко мне в зону прибыл чекист из Москвы и часов пять (конечно, не щипцами) силился хоть что-то вытянуть о Семанове. Я упорно лгал, заявляя, что лично не знаком с Сергеем Николаевичем и что свидетель А.М. И., давший показания о его, Семанова, сотрудничестве с «Вече», возводит напраслину. «Мы вас посадим в третий раз – теперь за дачу ложных показаний!» – рассвирепел следователь. «Сочту за честь сесть по такой благородной статье!» – парировал я» (Там же. С. 89).