История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
Для многих персонажей романа действие закончилось трагически: погибла артистка цирка Татьяна, заболела Машка Вьюга, рассыпалась фронтовая дружба Векшина и Саньки…
«Несмотря на бесспорный успех романа, – писал Олег Михайлов, – несмотря на отзывы Горького, писавшего о «Воре» и Ромену Роллану, и Стефану Цвейгу, несмотря на то, что роман, как видно, имел определённый – и очень высокий – литературный успех, Леонов через тридцать лет сел за стол и основательно переделал произведение. Летом 1957 года он приступает к переработке «Вора»; новая, вторая редакция завершена лишь в середине 1959 года. В беседе с корреспондентом «Вечерней Москвы» Леонов сообщил:
«В собрание моих сочинений не вошло одно из ранних произведений – роман «Вор», рисующий некоторые явления нэпа. Я всегда помнил о стилевых недостатках и промахах этого романа, который был начат 34 года назад… Мне захотелось уточнить, углубить идею и действие произведения, не нарушая притом сюжетной канвы.
Делать это оказалось трудно. Я думал управиться с этим делом в три недели, а вот сижу над ним уже больше года: фактически потребовалось многое переписать и написать заново. То обстоятельство, что один из персонажей романа является литератором, позволит мне теперь показать писательскую лабораторию на более расширенном
Может быть, и не удастся сохранить в романе молодую наивность той давней поры… Зато, мне хочется надеяться, роман приобретёт некоторые новые качества, которых у него не было в первой редакции!» (Вечерняя Москва. 1958. 4 октября).
«Вор» в его двух редакциях являет нам пример подвижнической работы большого художника, который возвращается к своему произведению, оттачивая его и добиваясь предельного совершенства» (Леонов Л. Вор. С. 631—632, 634).
Накануне 30-х годов в писательских союзах, по предложению ВКП(б), заговорили о необходимости писать произведения на острую рабочую или сельскохозяйственную тему, повсюду началось строительство заводов и фабрик, началась коллективизация. Л. Леонов поехал в самую глушь, «в Муромские леса людей глядеть», как писал он Горькому 10 января 1928 года (Горький и советские писатели. С. 255), здесь намечалось строительство Балахнинского бумажного комбината. С трудом преодолевая устоявшийся крестьянский быт и суверия, преодолевая веру в монашескую праведность и всесилие, комбинат во главе с Иваном Абрамовичем Увадьевым был построен в кратчайшие сроки. Работая над романом, Леонов не сдерживал себя в описании недостатков при строительстве и излишнем поклонении Увадьеву. Игумен скита несколько раз кланяется Увадьеву, чувствуя в нём начальника.
«– Вы не кланяйтесь, не становой… не люблю.
– Не тебе, а высокому облику, что тебе на подержание дан, поклоняюсь!» (Леонов Л.М. Собр. соч.: В 6 т. М., 1953—1955. С. 11).
И сколько небывалых трудностей приходится преодолевать и начальнику, и инженерам, и строителям: «Рабочие ютились в дырявых сараях в дальнем горелом углу деревни, и убогим очагам не под силу было бороться с весенними холодами. Такие же лапотники, они жаловались на здешних мужиков, которые, вопреки устоявшейся славе сотинского гостеприимства, драли и за молоко и за угол, а вначале приняли чуть ли не в колья. Пока не обсохла апрельская хлябь, работы велись замедленно; ветку успели провести всего на три километра из одиннадцати, назначенных по плану; грунтовая дорога двигалась не быстрей. Не обходилось и без российских приключений; в Благовещенье ходили молодые рабочие в Шоноху и угощались в складчину у прославленных тамошних шинкарей, угощались до ночи, а утром уронили с насыпи подсобный паровичок, подвозивший материалы. Когда добрался туда Увадьев, человек тридцать, стоя по щиколотку в ростепельной жиже, вытягивали на канатах злосчастную машину, но той уже полюбилась покойная сотинская грязь. Тогда люди усердно материли её, как бы стараясь пристыдить, а потом долго, зябкими на ветру голосами пели вековечную «Дубинушку»; пели уже полтора суток, – достаточный срок, чтобы убаюкать и не такое» (Там же. С. 44—45). Персонажей в романе много, тут и председатель, тут и Егор Мокроносов, тут и Геласий, тут и Вассиан, тут и Сергей Потёмкин, заказавший эскизный проект небольшого бумажного предприятия, тут и Жеглов, у которого Потёмкин познакомился с Увадьевым из Бумдрева. Строительство заканчивалось. Увадьев предстал перед комиссией, ему так хотелось сдать комбинат своему заместителю, а на комиссии его спрашивают: «У нас составилось впечатление, что завоеванье социализма стало для вас завоеваньем женщины…» (Там же. С. 258), и ему показали фотографию, где он стоит с машинисткой Зоей, а он-то испугался, будто скажут о Сузанне. Так раскручивался сюжет романа «Соть». В конце романа Увадьев сидит на берегу реки, а вдали светятся огни Сотьстроя. Роман «Соть», написанный в 1928—1929 годах, опубликован в 1930 году.
В начале 1930 года по командировке Госиздата, «Известий», Наркомпроса Туркменистана из Москвы выехала бригада писателей в составе Вс. Иванова, П. Павленко, В. Луговского, Г. Санникова и Л. Леонова для знакомства с республикой, с культурой, с земледелием. Был подготовлен коллективный сборник «Туркменистан весной» (М., 1932), а одновременно с этим Л. Леонов написал повесть «Саранча» (1930).
13 октября 1930 года Горький писал Леонову:
«…вчера прочитал «Соть», очень обрадован – превосходная книга! Такой широкий, смелый шаг вперёд и – очень далеко вперёд от «Вора», книги, кою тоже весьма высоко ценю.
Анафемски хорош язык, такой «кондово» русский, яркий, басовитый, особенно – там, где вы разыгрываете тему «стихии», напоминая таких музыкантов, как Бетховен и Бах, не преувеличиваю, ибо – так воспринял, так гудит в «ушах души»… Имею право думать и утверждать, что «Соть» – самое удачное вторжение подлинного искусства в подлинную действительность и что, если талантливая молодёжь внимательно прочитает эту книгу, она – молодёжь – должна будет понять, как надо пользоваться материалом текущего дня, для того чтоб созидать из этого материала монумент текущему дню» (Т. 30. С. 186). В связи с этим хочется также напомнить читателям интересную мысль, высказанную Леоновым Горькому 21 октября 1930 года: «Мы в очень трудное время живём. Перестройка идёт такая, каких с самого Иеремии не бывало. (Иеремия тут со смыслом!) Всё вокруг трещит, в ушах гуд стоит, и немудрено, что в Вольском уезде, говорят, 65% мужиков страдают сердечными болезнями. Нам уж теперь отступления нет… и вот в этом пункте – о литературе. Время опасное, и о многом нельзя, хотят – чтоб о соцсоревновании, о встречном промфинплане и т. д. Ведь все это вещи – только маневрирование большого корабля. Не то нужно в нашей литературе. Есть особая (тут я очень неточно, ибо ещё не продумал) литературная философия людей, явлений, событий. В некоем величественном ряду стоят – Дант, Аттила, Робеспьер, Наполеон (я о типах!), теперь сюда встал исторически – новый человек, пролетарий ли? Не знаю, новый, это главное. Конечно, истоки в пролетариате… Я помню один разговор с вами, в Сорренто: «А вы будьте художником! (я тогда выл по какому-то невразумительному поводу). Правильно и даже очень, но быть только художником – это значит писать очень (порою!) неприглядный пейзаж действительности. Сейчас главное – хотеть, желать, делать что-то литературой. Ведь не то же главное, что брюк в продаже нет или что фининспектор нашего брата описывает. Итоги нужно делать, и жаль, что никто не понимает этого из тех, кто это понимать обязан…» (Горький и советские писатели. С. 256—257).
В этом же письме Л. Леонов сообщает, что «и дитё у меня разрастается до неслыханных размеров», здесь Леонов вспоминает о романе «Скутаревский», над которым он начал работать (Новый мир. 1932. № 5—9; отд. изд. – 1932).
С первых же страниц романа Скутаревский предстаёт в расцвете своего положения в обществе. В его памяти звенели «благоговенные клятвы юности о свободе, человечности и культуре», на ночь он целовал портрет Эдисона. Он так много сделал в энергетике, что его кандидатуру выдвигали на Нобелевскую премию. После революции его вызывали в Кремль и советовались с ним о возможностях его сотрудничества с новой властью. На английском языке Скутаревский беседует с американским журналистом о работе крупнейшей районной станции. Оба видят много недостатков на станции, однако американец говорит: «Вы идёте гигантскими шагами. Пока у вас только Кентукки, но лет через пятьдесят у вас будет уже свой Бостон». Он был когда-то инженером, а во время безработицы стал журналистом. Скутаревский молчаливо согласился с ним, но душа его «чадила и клокотала», «работу эту проектировал его сын, Арсений Сергеевич Скутаревский», что «заставляло его в этом разговоре конфузиться, раздваиваться и молчать». Но тут же распространился слух, что «суждения экспертизы крайне благоприятны». Скутаревский недоволен, а Черимов радуется тому, что было сделано на станции. Молодому учёному только тридцать, он больше верит графикам, которые «отличались отменным благополучием»: «Минутами, теряя надежду на собственную прозорливость, он уже протягивал руку разбудить учителя и, жертвуя всем, спросить в упор о значении обмолвки, и всякий раз не решался» (Леонов Л.М. Собр. соч. Т. 3. С. 13—16). На этих противоречиях знаменитого профессора и молодого учёного и строится композиция всего романа, от неразрешимых противоречий – и все недостатки развернувшегося строительства заводов, фабрик, всего-всего, в Советском Союзе. И Л. Леонов чуть ли не первым заметил это противоречие, которое сразу после победоносной войны дало о себе знать.
Сергей Андреич Скутаревский вошёл в свою квартиру и сразу услышал, что у жены кто-то разговаривает, он сразу «догадался, что это пресловутый Осип Штруф», который «приволок на продажу какой-то неописуемый шедевр» (Там же. С. 19). Скутаревский, вслушиваясь в разговор, подивился – «какую мошенническую фантазию следовало иметь, чтоб у дурацкого сосуда из-под оливкового масла отыскать плечи и ноги». Тут же вошла жена, которая словами Штруфа объяснила мужу, какую уникальную вазу они могут купить, Осип Бениславич может её продать Петрыгиным, а там, в столовой, «где одиноко выкашливался Штруф, имелись незапертые ящики, а плачевная репутация Осипа Бениславича требовала особого присмотра и осторожности» (Там же. С. 21). Доводы жены не подействовали на Скутаревского, он был мрачен, и она почувствовала беду: «Вокруг рушились инженерские благополучия, ломались карьеры, гибли репутации, распадались семьи…» Скутаревский вдруг увидел, что вместо привычного фагота «висел портрет длинноносого начальственного человека в берете и с выпяченной губой… было ясно, что это сам Штруф и есть, лишь в ненатуральном виде». Скутаревскому Анна говорит, что это портрет Франциска I, а он стоит на своём. Тут вмешался в разговор Осип Бениславович, он не отвергал своего сходства с французским королём, но, спохватившись, тут же отрекся: «Бумаги утеряны, а карточки хлебной за такое родство лишат». В полной зависимости от мнения Скутаревского жена его выставила Штруфа за дверь, а он думал о том, «что недалёк день, когда всё откроется и старинные клиенты, тыча всякими словами, погонят его взашей»… (Там же. С. 25).
В романе Леонида Леонова есть любопытный эпизод, который раскрывает суть произведения. Скутаревский – это крупный учёный старой формации, директор института 20-х годов, который не приемлет новые методы руководства. А эти методы проникают повсюду: «с слихим доносным удальством миражили в газетах у высокого начальства»; «Уж они пролетарскую физику выдумали и под этим соусом Ньютона прорабатывают. Галилея на прошлой неделе так разносили, что и на суде ватиканском так его, поди, не чистили!» – формулирует свои наблюдения один из персонажей романа, кстати не из самых положительных. И вот в эти дни в институт назначают Николая Черимова, бывшего партизана, комиссара, заместителем Скутаревского. Вскоре ему представилась возможность выступить перед коллективом и определить новые задачи, стоящие перед учёными. «Черимов имел достаточно времени и материала для изучения среды, которую ему поручено было перепахивать» (курсив мой. – В. П.). Перед Черимовым выступил один из старых учёных, стремившихся честно приспособиться к законам времени, но его представление о строящемся новом мире было наивным, он «прихрамывал на каждом политическом слове, слишком непривычном для области, в которой он работал». «Горькое и целительное лекарство, которое применила в отношении себя Россия, всё ещё отвергается политической медициной Европы» – эту фразу Леонов вкладывает в уста учёного Ханшина, так наивно пытавшегося приспособиться к новой обстановке.
Все ждали выступления Черимова, с приходом которого в институт связывали начало его разгрома и дисквалификации, начало падения Скутаревского. Но ничего подобного не произошло. Он завоевал доверие собравшихся, его выступление могло бы оказаться триумфальным, и собрание подходило к концу, когда произошёл эпизод, который один мог рассеять весь черимовский успех. «Среди поданных записок оказалась одна, без подписи, и Черимов, торопившийся закончить, с разбегу прочёл её вслух. Анонимный автор просил напомнить ему, где именно у Бебеля сказано, что для построения социализма прежде всего нужно найти страну, которой не жалко. Было так, точно выстрелили вдруг в Черимова из аллегорического букета, который подносили внезапные почитатели его большевистских талантов. С осунувшимся от неожиданности лицом… Черимов предложил анониму назвать себя» (курсив мой. – В. П.). Но конечно, никто не сознался. Скутаревский, злой и сконфуженный, сказал, что этот эпизод «позорит всех нас», а Черимов, также осудив анонима за безграмотность, сказал, что «фраза эта… приведена у покойного врага нашего Бисмарка». Скутаревский предложил найти по почерку автора анонимки, но Черимов, сохранив на всякий случай записку, подытожил этот эпизод: «Просто злоба обывателя никогда не соответствует их грамотности».