История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
Владимир Васильевич Карпенко
(19 февраля 1926 – 1 мая 2005)
В издательство «Советский писатель» поступила рукопись романа «Отава». Никто в издательстве не мог припомнить, чтобы фамилия автора появлялась в печати. Пошли в Ленинскую библиотеку и по каталогу установили, что Владимир Карпенко только что опубликовал первую часть романа в Астраханском книжном издательстве. Листов десять из тридцати. И всё. А между тем художественная ткань книги не оставляла сомнений, что «Отава» принадлежит перу безусловно талантливого человека. Казалось бы, тема старая, а сколько в ней свежести, непосредственности. Особенно радовал язык писателя – образный, меткий.
В основе сюжета романа история возникновения и роста молодёжной организации, активно действовавшей под руководством большевистского подполья против немецких оккупантов. И вот на этом «старом» материале автор создал яркое, интересное произведение. В романе много действующих лиц, и каждое отличается резко выявленной индивидуальностью, чётко обрисовано психологически.
Надолго запоминаются три друга – Фёдор, Леонид, Михаил. Бескорыстные, самоотверженные, преданные Родине. В их поступках на первых порах много мальчишеского, но потом их характеры мужают. Двое из них погибают в суровой борьбе, третий после освобождения родной станицы вступает в ряды Красной армии.
Словом, роман «Отава» получился вполне зрелым в художественном отношении, интересным, значительным по материалу произведением.
Догадываешься, что автор рассказывает о близком, пережитом. Но тем не менее возникал вопрос, что лежит в основе его романа – вымысел или документ?
…К середине лета Сальская степь выгорает. Из апрельской нежной, зелёной и голубой, превращается в бурую, серую. Корёжится, сохнет трава, трескается земля. Днями над степью колышется раскалённая воздушная зыбь. Стоит одуряющая жара. Нечем дышать. Кажется, всё живое вымерло. А если в эту пору подует извечный враг степи – ветер из далёких горячих пустынь Закаспия, – становится просто невыносимо.
К концу августа жара спадает, утихают и меняют направление ветры. Выпадают дожди. Теплынь, будто снова вернулась весна. Обновляется, молодеет степь – одевается в зелёный наряд, отаву. Нет в ней майских одурманивающих запахов, она скромнее на цвет, крепче на корню, жёстче и суровее. Но радует так же. Растет и тянется к солнцу до самых заморозков.
Картина эта, поэтическая и вместе с тем полная драматизма, помогает понять суть творчества В. Карпенко. Сальская степь взрастила писателя, она, как добрая мать, мудро делилась прожитым.
Весенней грозой прошла Гражданская война. Прошла, казалось пытливому мальчишке, давно. Но гудит, стонет под копытами тысяч коней распластанная степь, стоят перед глазами рвущиеся в бой конские лавы; не утихает пушечная пальба; косые полотнища пулемётных очередей выкашивают людские массы; молодая кобылица, учуяв кровь всадника, тоскливым ржанием оглашает скорбно притихшую степь…
Ночами напролёт мог слушать Владимир Карпенко рассказы бывалых людей. Тёмночубые и седые, с резкими складками на лицах, близкие и дальние, в табачном дыму, за неизменной бутылкой, они вспоминали ушедшую жизнь. Для него не было ни странным, ни удивительным, что эти люди некогда сходились насмерть, ослеплённые сословной ненавистью друг к другу, рубились напропалую, лихо. Теперь победители и побеждённые – за одним столом. Нравственное превосходство сделало победителей великодушными. Прямой наследник отцов и дедов, мальчишка тоже проникался великодушием. Услышанное тревожило его воображение. Чуть свет он бежал на бугор, где белела пирамида, сложенная из ракушечника, обнесённая частоколом; на макушке алела звезда из жести. Похоронили на этом месте казаков-дружинников с Дона. Они уходили из станицы Романовской от повстанцев-белоказаков; пробивались сюда, в Сальские степи, к красным. Человек шестьдесят покоится в братской могиле. Или оказывался парнишка далеко за хутором, задумчиво вглядывался в забурьяневшие окопы, выколупывал позеленевшие стреляные гильзы. Вот канава у дороги. Тут валялся казачий офицер, срезанный с тачанки из пулемета дядькой Гришкой Беркутовым, двоюродным братом отца. За хутором гребля через ерик… Опять Беркут на своей тачанке: валит снопами с сёдел казаков, сумевших уйти от клинков думенковцев…
Детвора, очарованная услышанным, повторяла боевые дела отцов и дедов в играх. Сходились улица с улицей, шли край на край, хутор на хутор.
И вдруг… война! Неокрепшие детские руки, кидая на чердаки самопалы, деревянные шашки, потянулись к настоящему оружию. Мальчишки сразу повзрослели, оставив школьные парты; старшие уходили на фронт, вливаясь в Красную армию.
Знойным летом 1942 года враг вступил в Сальские степи. Заполыхали тесовые курени, колхозные камышовые сараи; со стоном падали в садах яблони и вишни, подмятые гусеницами немецких танков. Гитлеровские стальные колонны, извиваясь по буграм и балкам, вытянулись на десятки километров, рвались к Волге и на Кавказ…
На пороге каждого дома встала беда. Вот он, враг: беловолосый парень в изодранном комбинезоне; лицо загорелое, голубые глаза пытливо оглядывают каждого встречного… Чужая лающая речь, чужой смех скребли душу…
Рушился привычный мир. На глазах происходила переоценка сложившихся уже понятий, душевных качеств, взрослели чувства. От притока духовных сил креп, мужал характер. Чёрная сила не смяла впечатлительную натуру, благодушную, взращённую на добре. В ответ на зло рождалась ненависть…
Вчера вместе сидели за партой, бегали за одной конопатой девчонкой. Нынче сверстник в галифе, хромовых сапогах, снятых с убитого лейтенанта, на левом локте – повязка полицая. Курит, пьёт самогонку, глядит с прищуром… Сосед, незаметный, приветливый человек, с простреленной в Гражданскую кистью правой руки (трое сыновей, окончившие станичную десятилетку, красные командиры, бьют где-то на Волге и на Кавказе фашистов), на базарной площади встречает немцев хлебом-солью. Оказывается, он, сын деникинского офицера, двадцать лет ждёт этого часа, чтобы жизнь развернуть по-старому да по-бывалому. Голубоглазая, стриженная под мальчишку десятиклассница, сводившая с ума всех станичных парней, пошла работать в немецкую комендатуру…
Дико, нелепо! Рассудок отказывается принимать всё происходившее за действительность.
Фронт откатился с Дона на Волгу, на Кубань и Ставропольщину, к предгорьям Кавказа, а в сальских хуторах и станицах, оккупированных врагом, то тут, то там валились под откос товарные составы с зерном, взлетали на воздух баки с горючим, полыхали тревожные зарева – горели хлеба на корню, сено в копнах.
На заборах, на стенах домов забелели комендантские приказы со зловеще распятым чёрным орлом. Полевая немецкая жандармерия, каратели, полицаи с ног сбивались. Кто они, поджигатели? На площадь силой сгонялись люди, спешно крепились к телеграфным столбам перекладины… Кто они, пожилые, угрюмые, с тяжёлыми руками, а больше – угловатые мальчишки?
В южных степных областях партизанская борьба имела иные формы, нежели, скажем, в болотистых дебрях Белоруссии, Смоленщины. На голой, как ладонь, местности партизанскую бригаду не развернёшь. Какую бригаду! Взвод укрыть негде, а борьба была и там; борьба массовая, народная.
Народ не принял «нового порядка», навязываемого фашистами, не хотел подставлять шею уготованному для него ярму.
Партия, отступая, оставляла ветеранов для подпольной работы, к ним примыкала молодёжь, комсомольцы. Зелёная юность без жизненного опыта один на один выходила на бой с жестоким беспощадным врагом. Молодые парни и девушки гибли, но смертью своей утверждали на земле победу добра над злом. Их пытали, расстреливали, вешали, топили, обливали на морозе у проруби водой, сооружая страшные ледяные памятники…