История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
Роман «Имя твоё» продолжает события романа «Судьба», коллективизация и война уходят в прошлое, новые бурные события становятся сюжетом романа, тут и новые конфликты, тут и космос, и смерть Сталина, герои становятся весомее, столкновения круче.
П. Проскурин напечатал ряд повестей, вошедших в книгу «Чёрные тучи» (1983), потом «Полуденные сны» (1985), «Порог любви. Повесть встреч и дорог» (1986). Здесь много стихотворений, которые Проскурин продолжал писать, здесь много автобиографических зарисовок, здесь глубокие размышления о Достоевском и его взглядах на природу русского национального характера. «В чём загадка, что, подчёркивая несовместимость, как бы некую роковую особенность русской души и русской культуры в сравнении с пресловутым Западом, западные философы и учёные так ничего толком и не могут объяснить? – спрашивает Проскурин. – Но разве подполье человеческой души, с такой всепроникающей силой высвеченное Достоевским, не русский материк и материал, ставший затем материком и материалом всего человечества? Ещё ведь неизвестно, чья правда выше: правда Достоевского, когда он провозглашает невинную слезу ребёнка превыше и тяжелее всего остального в мире, или правда Гегеля с его мировой гармонией, идеей жертвенности в настоящем для будущего, для какого-то абстрактного абсолюта…» (Проскурин П. Полуденные сны. С. 336—337).
Пётр Проскурин вёл широкую переписку с издателями, редакторами, друзьями, коллегами. Его волновал весь мир, с его причудливыми и постоянно меняющимися событиями. Приведём здесь два письма автору этой книги, с которым он в процессе совместной работы подружился:
«Здравствуй, Виктор!
Несмотря на твоё грозное послание, вот и ещё несколько дней протянулось, не мог сразу ответить – второй месяц очень болен сын, сейчас в больнице, дежурим возле него по очереди. Ты, брат, вольный казак, а у меня – такие дела. Ну, да это, вероятно, тебе не интересно, а меня не извиняет. Ты прав. Давно я хотел написать тебе о твоей книге и всё откладывалось по разным причинам, а прочитал я её ещё весной, после Крыма. Мне понравилось. И особенно твоя трактовка Григория. Молодец! Подписываюсь полностью. Я не читал других критических работ о Шолохове, но вижу, что ты выступил один против всех, и правильно выступил, коль такое вульгарное, примитивное толкование одного из лучших образов русской литературы. И дело здесь даже не в самом образе, а вообще в подходе к истинному в литературе и в жизни, к объективному познанию истины и человека.
Это красной нитью идёт по всей твоей книге, и я хотел бы, как только разгрузятся мои домашние тяжести, поговорить об этом печатно. Очень интересный и нужный вопрос. Некоторые страницы меня не устраивают, но это дело второе, и об этом – при встрече. Разумеется, если ты захочешь. Ведь все учёные мужи чрезвычайно самонадеянны и высокомерны и почти никогда не соглашаются с мнениями других.
Теперь о моем «гениальном» романе. Хотя ты пишешь о Шолохове – большом юмористе, юмор тебе, Витя, мало удаётся, и получается как-то кособоко. Во-первых, не та причина моего молчания, а во-вторых, гениальность вещей определяется спустя много лет после их создания. Близко – мир слеп (в том числе и критика). Слеп, пожалуй, не буквально, а в огромном конгломерате самых различных страстей, чувств; один мозг без чувств легко доходит до абстракций, и в этом страшная слепота человечества, которая ещё неизвестно куда приведёт. Это, конечно, мои, возможно, спорные мысли.
Ну да ладно, Витя, не сердись на меня. Жму твою мужественную лапу. Передавай привет всем друзьям, при встрече поговорим. Я сейчас почти никому не пишу.
Обнимаю.
П. Проскурин. 17.08.66 года. г. Орел»
«Здравствуй, Виктор!
Немного задержался с ответом, но ты уж меня прости, я ведь не всегда сижу в благодушном созерцании, положив ноги на стол, и читаю Булгакова, или ещё кого, не менее знаменитого, приходится иногда и потрудиться для хлеба насущного. Для славы куда уж! Славу распределили окончательно в XIX веке и в первое 30-летие XX. Так что сейчас всё воняет потом, всё ради хлеба, а там, где замешаны столь низменные интересы, бессмертие отступает подальше, до более удобного момента.
Ты великолепно определил свойство таланта Булгакова, и, хотя Гоголь тоже шёл где-то по самой грани реального, это не умаляет Булгакова, хотя и снижает несколько чувство новизны. Но Булгакову было несомненно труднее Гоголя; в этом сомневаться не приходится; вот писатель, который работал больше, чем только для хлеба. Значительно больше!
Ну да ладно, что заниматься не тем, что нужно, ведь всё равно это ничего не исправит.
Сижу я, Витя, больше думаю, чем пишу, воспитываю детей, хотя воспитатель из меня липовый, срываюсь.
Как я и ожидал, в «Правде» статью предложили повернуть в другую сторону, выхолостить именно ту мысль, на которой держалось всё построение. Я вежливо приподнял фуражку и распрощался – так что ещё одно «творение» улеглось плотно в «архив», ожидая своего часа. То же и с «Литературкой». Вечны и мудры слова – «Не садись, ты, невежа, не в свои сани».
В «Октябре» опять что-то крутят с моими рассказами, и я решил их забрать, отдать в другое место – надоело. Одним словом, дел – куча.
Обнимаю твою холостяцкую выю, пиши, коль выпадет минута. Поклон твоей мамаше.
Твой П. Проскурин». <22.04.67.> Орёл. Датируется по штемпелю на конверте.
В последние годы П. Проскурин жил в Москве, с неподдельной ненавистью писал о Ельцине и его сподвижниках. Несколько повестей и рассказов об этом времени останутся свидетелями неподкупной правды, а имя П. Проскурина – в истории русской литературы.
Проскурин П. Судьба. М., 1973.
Проскурин П. Имя твоё. М., 1978.
Проскурин П. Собр. соч.: В 5 т. М., 1981—1983.
Юрий Поликарпович Кузнецов
(11 февраля 1941 – 17 ноября 2003)
Родился в станице Ленинградской Краснодарского края. «Отец, кадровый офицер-пограничник, – писал Ю. Кузнецов в предисловии к его книге «Избранное» (М., 1990), – внезапно был отозван с заставы, лишён звания и прав и брошен на произвол судьбы. Ещё хорошо, что не пошёл по этапу в лагерь. Долго он искал пресловутую «тройку», чтобы дознаться правды. Наконец добился своего: ему показали донос, в котором всё было чудовищной ложью. Отцу удалось оправдаться, и ему вернули звание и права. Но каково было моей матери! От страха за неизвестное будущее она решилась на отчаянный шаг: пресечь беременность. Но, слава богу, было уже поздно. И я родился, вопреки всему» (Кузнецов Ю. Избранное. С. 3). И отца Юрий Кузнецов часто вспоминает в своих стихах. Вот одно из них, юношеское:
Надо мною дымитсяпробитое пулями солнце.смотрит с фото отец,измотанный долгой бессонницей,поседевший без старости,в обожжённой, измятой каске.Он оставил мне Родинуи зачитанных писем связку.Я не помню отца,я его вспоминать не умею.Только снится мне фронти в горелых ромашках траншеи.Только небо черно,и луну исцарапали ветки.И в назначенный часне вернулся отец из разведки…Мне в наследство досталсянеувиденный взгляд усталыйна почти не хрустящейфотокарточке старой.1959Здесь полностью приведено целое стихотворение не только для того, чтобы показать боль сына, но главным образом для того, чтобы показать, что уже с юношеских вещей пред нами предстал истинный поэт. А чуть позднее в стихотворении «Отцу» поэт вспоминает, что отец не имел права умирать, оставив их «одних на целом свете», а мать, «на вдовьем ложе памятью скорбя, / Она детей просила у тебя», но никто этого не понимает:
…Чего мне ждать?Летит за годом год.– Отец! – кричу. – Ты не принёс намСчастья!.. —Мать в ужасе мне закрывает рот.1969