История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
Критики и исследователи рекомендуют романы М.Д. Каратеева, скончавшегося в Монтевидео, иметь в каждой русской семье.
Каратеев М.Д. Ярлык Великого Хана. М., 1992.
Каратеев М.Д. Карач-Мурза. М., 1992.
Каратеев М.Д. Богатыри проснулись. М., 1992.
Каратеев М.Д. Железный Хромец. М., 1992.
Каратеев М.Д. Возвращение. М., 1994.
Владимир Алексеевич Чивилихин
(7 марта 1928 – 9 июня 1984)
После успеха первых повестей и очерков о земле Владимир Чивилихин долго не показывался в печати, прошёл слух, что он занялся сбором материалов для большого романа. Каково же было удивление его читателей, когда они увидели публикацию романа в журнале. А первые строчки романа-эссе потрясли своей неожиданностью: «Сижу в полутьме архивного зала, кручу плёнку; она время от времени мутнеет, и я прячу голову под чёрный чехол фильмоскопа, чтобы учёные соседи не увидели моих глаз…» (Чивилихин В. Память: Роман-эссе. М., 1982. С. 3). Перед глазами читателей мелькают документ за документом, повествующие о тяжкой судьбе декабристов, сосланных после событий 14 декабря 1825 года, когда на Сенатской площади выстроились солдаты и офицеры и не присягнули новому императору – Николаю I. В ходе расследования и суда пятеро было повешено, сто два офицера из дворянского сословия отправлены в Сибирь на каторжные работы, а тысячи солдат и матросов были сосланы в Сибирь и на Кавказ в действующую армию.
И не только документы проходят перед нами. Автор в поисках подробностей биографий декабристов знакомится с теми, кто до сих пор бережёт архивы своих дедов и прадедов, испытавших нелёгкую судьбу. Николай Мозгалевский умер от чахотки в 1844 году. Николай Лисовский, Александр Барятинский, Андрей Ентальцев, Иван Швейковский, Иван Фохт, Александр Якубович, Михаил Лунин, Вильгельм Кюхельбекер скончались через год после кончины Мозгалевского. Всего было арестовано и сослано сто два офицера, многие из них попали на рудники, потом было посвободнее. У многих декабристов остались дети, которые тоже рассматривались как дети государственных преступников и лишены были дворянских привилегий.
Но удивительнее всего было то, что, возвращаясь через тридцать лет из Сибири, многие декабристы сохранили силы и бодрость. Наблюдая вернувшихся и подолгу беседуя с ними, Лев Толстой писал: «Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов, и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всяческими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым ничем хорошим было и помянуть свою жизнь; казалось, как несчастны были приговорённые и сосланные и как счастливы спасшиеся, а прошло 30 лет, и ясно стало, что счастье было не в Сибири и не в Петербурге, а в духе людей, и что каторга и ссылка, неволя было счастье, а генеральство и богатство и свобода были великие бедствия…» (с. 8).
Десятки наших современников помогали Чивилихину в сборе документов о далёком прошлом: ходили по Кусковскому парку с Михаилом Петровичем Коржевым, который рассказывал об интересных архитектурных строениях, а вместе с знаменитым реставратором-архитектором П.Д. Барановским в саду Новодевичьего монастыря кое-что уточняли из прошлого; автор отмечал: «Но истинным праздником я стал считать день, когда кто-нибудь непреднамеренно и естественно вплетал хотя бы тончайшую ниточку в бесконечную цепочку прошлого, какая с годами все туже скручивалась в моей памяти…» (с. 22). Вспомнили замечательного архитектора Карла Ивановича Бланка, создателя Новоиерусалимского монастыря и других памятных строений, а его дочь Екатерина Карловна была матерью декабриста Николая Басаргина, а потом нашли и Катю, которая оказалась четырежды правнучкой декабриста Василия Петровича Ивашова, погибшего в Сибири. Так вот ниточка за ниточкой выстраивалась перед Чивилихиным подлинная история сосланных в Сибирь декабристов, которые внесли в жизнь истинных сибиряков понятия высокой нравственности, «несколько новых и полезных идей»: «Записки» Николая Басаргина, исполненные искренности, благородной простоты и сдержанности, – писал В. Чивилихин, – я перечитывал много раз и буду, наверное, буду ещё заглядывать в них, когда захочется забыть какую-нибудь жизненную дрязгу или криводушие человека, которому ты совсем недавно верил, наглое чинодральство или высокомерие, все мелкое и пошлое, пригнетающее тебя больше всего не тем, что оно какой-то своей зазубринкой достало тебя, а тем, что оно ещё есть на родной твоей земле, – короче, когда потребуется очистить либо распрямить душу…» (с. 39).
Многие представители выдающихся и известных семей породнились с потомством декабристов – старший брат Дмитрия Ивановича Менделеева Павел Менделеев женился на Полине Мозгалевской, которая поражала своей необыкновенной красотой, Любовь Басаргина – такой псевдоним взяла дочь Д.И. Менделеева Любовь Дмитриевна Менделеева, будущая жена Александра Блока, в честь матери художника Врубеля Анны Григорьевны, урожденной Басаргиной… И сколько таких переплетений в человеческих судьбах отметил автор «Памяти». Не раз Владимир Чивилихин спрашивал своих коллег-писателей Сергея Воронина, почему один из героев его романа «Две жизни» носит фамилию Мозгалевский, и вскоре выясняет, что Н.А. Мозгалевский, инженер государственного проектно-изыскательского института «Ленгипротранс», заполняя анкету, сам написал: «Внук декабриста, из дворян, ссыльных 1825 года». А Виктора Астафьева, родившегося в селе Овсянка, неподалеку от Красноярска, Чивилихин спрашивает о Юшковых. Оказалось, что у Астафьева много знакомых Юшковых. Так ниточка по ниточке Чивилихин сообщает Астафьеву, что они далёкие-далёкие родственники: «Седьмая вода на киселе или ещё: двоюродный плетень троюродному забору, однако же сродственники – поистине, все люди братья…» (с. 84). А Юшковы тоже от декабристов. «Память о декабристах – неотъемлемая, святая частица нашей духовной жизни», – подчёркивает В. Чивилихин.
А потом идут поиски биографических данных о знаменитых учёных и путешественниках Н.Н. Миклухо-Маклае и В.Е. Грум-Гржимайло. В. Чивилихин неожиданно для себя отыскал в Ленинграде тоненькую книжечку «Героическая поэзия Древней Руси» с переводами «Сказания о Кожемяке», «Жития Александра Невского», «Задонщина», выполненными Виссарионом Саяновым, там же – «Слово о полку Игореве» в переводе Владимира Стеллецкого, и эта книга настолько увлекла его, что он надолго связал себя с древней историей, бывал у Виссариона Саянова и разговаривал с ним о переводах, в том числе и о переводе «Слова», перечисляя русских князей, участников исторических событий накануне монгольского нашествия, а потом, неожиданно вспоминая слова Г.Е. Грум-Гржимайло, задаёт вопрос: «…был ли Темучин монголом по происхождению?» И снова десятки страниц автор отводит на то, чтобы выяснить этот мудрейший вопрос. Автор «Памяти» берёт книги летописцев, этнографов, историков, чтобы узнать, какие племена населяли Центральную Азию, выясняет, что Чингисхан вёл беспощадную войну с соседними племенами и в его войске из 100 тысяч человек в основном были побежденные кераиты и найманы. В «Памятке» Рашид-ад-Дина говорится, что «личную тысячу Чингиз-хана возглавлял тангут Чаган, самой крупной иноплеменной воинской частью в десять тысяч человек руководил Туганваншай из народа тунгусской этнической ветви – джурдже (чжурчжэней), семью тысячами джалаиров командовали представители этого племени. В списке нойонов-тысячников также значатся шесть татар, четыре ойрата, меркиты, урянхайцы, онгуты, кара-хитан и так далее… Этнолог тоже цитирует эту фразу и уточняет в одном месте, что объединённые таким образом различные степные центральноазиатские племена, носившие вместе с исконно монгольским племенем китайскую кличку «цзюбу», сменили её в 1206 году «на гордое имя «монгол» (с. 189). В 1206 году, провозгласив Темучина Чингисханом, все эти племена стали называться монголами.
Незадолго до смерти, как свидетельствует «Сокровенное сказание» Рашид-ад-Дина, Чингисхан собрал своих полководцев и спросил, в чём заключается высшая радость и наслаждение мужчины, все они ответили – в соколиной охоте: «Тогда Чингиз-хан соизволил сказать: «Вы не хорошо сказали! Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить всё, что тот имеет, заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами; в том, чтобы сесть на его хорошего хода с гладкими крупами меринов, в том, чтобы превратить животы его прекрасноликих супруг в ночное платье для сна и подстилку, смотреть на их разноцветные ланиты и целовать их, а их сладкие губы цвета грудной ягоды сосать!» (с. 199). В духе этих высказываний Чингисхана было и монгольское нашествие на Китай, на русские княжества. В «Повести о разорении Рязани Батыем», в свидетельствах В.Н. Татищева и в других исторических материалах говорится о жутком разорении сёл и городов, «люд избивая и пленяя с великою яростию».
Владимир Чивилихин использует не только информационный метод повествования, он легко переходит к художественному изображению, создаёт образы Субудая, Батыя, сотников, тысяцких, оживают картины, оживает природа. А Субудаю нужно было срочно взять крепость Торжок. А Торжок закрыл ворота и подступы к нему залил водой, образовалась ледяная дорога, не подступишься. А Батый вот-вот придёт к городу. Четырнадцать дней сражались защитники Торжка, только после этого Субудай пошёл к Новгороду.
И почти сотня страниц «Памяти» посвящена воспроизведению жизни Субудая, Джучи, его сыновьям, выработке новых планов завоевания русских княжеств. «И когда Субудай вернётся на голубой Керулен, то расскажет юным воинам про эту срединную тропу самое важное – у него за спиной остался нетронутый урусский улус с богатой столицей, слева от стремени медленно проплывали те два других, которые он только что повоевал, справа – ещё два нетронутых улуса, а впереди – не то три, не то четыре, даже, быть может, пять, и если спокойно подумать, то каждый из них по отдельности, а значит, и все должны затрепетать при виде чёрной тучи быстроногих коней и кличе «ур-р-ра-гх», рвущемся из молодых глоток…» (с. 364).
Обжигающе острым для историков, писателей, философов, для всех русских людей был вопрос о происхождении государства на Руси. С появлением в России в XVIII веке немецких историков этот вопрос стал необыкновенно злободневным. А.Л. Шлёцер в своих трудах заявил о неполноценности русских людей, неспособных создать своё государство, о норманнском происхождении Русского государства: «Русская история начинается от пришествия Рюрика… Дикие, грубые рассеянные славяне начали делаться людьми только благодаря посредству германцев…» А вот что писал исторически недавно один норманист-чудовище: «Организация русского государственного образования не была результатом государственно-политических способностей славянства в России; напротив, это дивный пример того, как германский элемент проявляет в низшей расе своё умение создавать государство». Это Гитлер, Mein Kampf («Моя борьба»). Или, например, такое о наших предках и нас с вами: «Это низкопробный людской сброд, славяне, сегодня столь же неспособны поддерживать порядок, как не были способны много столетий назад, когда эти люди призывали варягов, когда они приглашали Рюриков» – это другой учредитель «нового порядка», Гиммлер… Два слова в этой цитате выделено, потому что и в наши дни публикуются на Западе писания наёмных историков и политиканов, мечтающих навести «свой новейший порядок на Европейском Востоке». В. Чивилихин приводит десятки имён крупнейших историков, которые принимали участие в этой дискуссии: М.В. Ломоносов, С.М. Соловьёв, М.Т. Каченовский, М.А. Максимович, Ю.И. Венелин, С.А. Гедеонов, Г.В. Васильевский, Д.И. Иловайский боролись с норманистами Н.М. Карамзиным, М.П. Погодиным, А. Куником, датским учёным В. Томсеном. Эта ожесточённая дискуссия происходит и сейчас. И Владимир Чивилихин углубляется в изучение исторических документов, прочитывает десятки летописей, начиная с великого Нестора, с Повести временных лет, в переводе которого есть фраза, которую чаще всего цитируют романисты: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет». А В. Чивилихин заглянул в подлинник и увидел, что нет слова «порядка», а есть это слово в Ипатьевской летописи: «Вся земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет». Речь идёт о наряде. И автор, ссылаясь на словари и энциклопедии, точно определяет смысл этого слова. В Холмогорской летописи: «А нарядника в ней несть»; в Пискарёвской летописи: «А рядника в ней нет»; в Тверской летописи: «А нарядник в ней нет». Получается, начиная с Карамзина и Погодина основания для этой полемики дал неточный перевод ведущего слова. С такой же научной убедительностью, ссылаясь на многочисленные источники, автор «Памяти» утверждает, что варяги – это воинственная группа людей из разных народностей, которые добывали себе средства для жизни и пропитания разбоем на море и на суше и никаких государственных начал они не могли принести, потому что только недавно ушли от родо-племенного строя и были ещё в самом начале установления элементов государственного строя. «И если Ипатьевская и другие наши летописи, – писал В. Чивилихин, – отличают варягов-русь от шведов, норманнов, англичан и немцев, значит, этнически они и в самом деле не были шведами, норманнами, англичанами или немцами! Кем же они могли быть? Безусловно, славянами!» (с. 448). С такой же убедительностью автор доказывает, что Рюрик – это славянский князь. В Ипатьевской и Холмогорской летописях говорится, что, исполняя завещание князя Гостомысла, новгородцы «идоша за море, к Варягам, к Руси», «по повелению или завещанию его призвали из варяг руссов князя себе Рюрика з братиею. Всем от истории ясно видимо, что оные варяги жили над морем Балтийским, отчего и море оное у русских Варяжское имяновано…». Такой вывод делает В. Чивилихин, опираясь на летописи, работы историка В.Н. Татищева и другие источники (с. 453).