История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
В романе Ивана Акулова многие размышляют о новом устройстве жизни, считают его разумным и справедливым, но только мало ещё организованности в этой новой жизни, всяк ещё на особинку смотрит, только о своём благополучии думает.
И задумались мужички. Разломать-то разломали, а не очень-то торопятся заново построить разрушенное. А если начинают делать, то торопливо, как будто не для себя, как будто на минутку, а не навек строят. Ломай, если сделаешь лучше. А если изломал, а сделать лучше не умеешь, то ты вредитель вечного людского дела.
К таким размышлениям приходят герои романа. Нет, ещё не всё разрушенное революцией и Гражданской войной восстановлено не только в селе, но и в душах самих людей. Вот такие размышления одолевают автора.
Некогда богатейшее село славилось своими торговыми ярмарками, обилием всяческих продуктов и ремесленных изделий, а сейчас словно кровью истекает от смертельных ран, хотя здесь боёв и не было. Почему всё это происходит на глазах у жителей села?
Иван Акулов и пытается ответить на этот нелёгкий вопрос. Многие собственные мысли автор доверяет высказывать замечательному человеку, Семёну Григорьевичу Оглоблину, настоящему партийцу, болеющему за положение в деревне, хотя судьба определила жить ему в городе, занимая заметные посты в районном масштабе. То заведовал дорожным отделом Ирбитского округа, то земельным. А мысли его почти всё время уносили в родную деревню Устойное, где жили его родственники, много было знакомых, близких. В земельном отделе он надеялся помочь «мужику-трудовику укрепляться в новой жизни через добро и согласие…». Не раз приходили Оглоблину мысли, что жизнь крестьянская тяжка, «нету покоя мужику от хозяйских забот и неуправ, горьки его сны, как незрелая рябина», но «встающее солнце застаёт мужиков и баб на покосе». И почему одни мужики и бабы любят крестьянскую работу и ждут страду, «как званый пир, где можно отвести душу и погулять по горячей земельке до полного изнеможения», а другие только в полдень приезжают на свою делянку… Ну и ясно, что по-разному и живут, одни побогаче, другие победнее.
Оглоблин много размышляет о крестьянской судьбе:
«Русский крестьянин своей подвижнической судьбой заслужил великие похвалы. В далёкой давности царёвы слуги загнали беглых мужиков в лесные и суровые дебри, где каждый лоскуток хлебородной пашни приходилось брать надсадой не одного поколения. Не легче выпала доля и тем, кто пришёл в мир на обустроенную и обжитую отцами деляну. Та земля могла кормить только трудолюбивых и выносливых, потому что сама она уходит на полгода под снег и впадает в ледяной беспробудный сон. Надо иметь неизбывную душевную стойкость, чтобы на холодных бескрайних землях с одной сохой утвердить хлебопашество. В постоянном поединке с неодолимой зимой, гибельным бездорожьем, частыми недородами мужик учился вести своё хозяйство неуронно, и в самые лютые морозы, когда до звона леденеет воздух и на лету замерзают птицы, под тёплой крестьянской рукой телятся коровы, поросятся свиньи, в котухе петух опевает грядущую весну. В заснеженных околицах от стужи и холода дохнет зверьё, а в избе мужика пахнет хмельным пивом, потому что на святки завязана свадьба.
Где мужику взять силы, чтобы всё сохранить, всё обогреть, чтобы плодилась живность, чтобы кошка, уютный зверёк, по утрам, сидя на припечке, замывала непременных гостей? Перед лицом немилосердной судьбы русский крестьянин обречён на труд до забвения и бессилия. Иначе – не приведи господь оборваться его многодетной семье: в бесхлебную пору никто на белом свете не пособит ему, вымрет скоротечно весь мужицкий корень. Залог верного, неугасающего и приплодного двора в бесконечном припасении. Когда день кормит год, а год – поколение. И да простится сибиряку кровная тяга к сусеку. Потому как скудное солнышко не посулит ему два урожая, не даст самородных плодов, не угостит пряным вином…»
И не только об этом приходится думать Оглоблину. За годы советской власти «среди крестьян усилился рост и укрепление середняцких хозяйств, произошли заметные передвижения бедноты в состоятельных хозяев. Лидерам оппозиции в корне не нравилось укрепление экономики и товарности советской деревни, и они торопились вбить клин между трудовой деревней и городом, требуя возрождения методов военного коммунизма. Они считали, что середняк – это эксплуататор и никогда не станет союзником рабочего класса и потому-де надо смело идти на разлад с ним. Антисередняцкий уклон, этот буржуазный предрассудок, толкал недальновидных руководящих товарищей в центре и на местах на путь разрыва с крестьянином, на путь форсированного загона его в государственные кооперативы, где у мужика должны остаться только рабочие руки. Сбивая таким образом деревню с партийного курса, оппозиция настаивала на создании «союза деревенской бедноты», чтобы противопоставить его основной массе крестьянства, кормившей страну и армию…». Оглоблин с ужасом думал о возгласах, которые не раз слышал, что к крестьянам надобно применять насильственные и несдержанные действия в деревне – это сразу отпугнёт крестьян от земли, нарушит сложившиеся производственные силы в сельском хозяйстве. С яростью думал Оглоблин по поводу предложений оппозиции. Деревне нужны только мирные средства.
Тихо и безмятежно было в Устойном. Для большинства его жителей жизнь наперёд угадывалась работящая, заманчивая, без злобы и обмана. Кто умеет работать, у того и достаток; советская власть всем дала земли с избытком, только не ленись. Но тут сравнять всех невозможно, есть и ленивые в работе, гордятся своей бедностью… Не случайно Иван Акулов рассказывает о том, как Егор Сиротка едет на покос: за спиной на соломе лежала литовка, грабли и гармошка. И едет он поздно, многие работники уж собираются на обед, а он только выезжает на работу. Какой уж от него толк. А он не горюет: «Советская власть поможет бедняку». Вот ведь какая философия выработалась у дармоедов.
И как раз именно такие лодыри и стали во главе сельсовета: Яков Умнов, Егор Сиротка… И нет уважения к этой власти, сразу повели себя как хозяева, стали действовать по принципу «что хочу, то и ворочу».
Не жалеют своих сил на земле такие, как Фёдор Фёдорович Кадушкин и Аркадий Оглоблин. Только при советской власти во всю мощь развернулись их силы: «А Советская власть, пошли ей Господь доброго здоровья, нарезала земли по едокам – и работай всяк на себя. И я работаю. Ребята мои от дела ложились, к делу вставали… Я ни себя, ни детей не жалел. Жену от работы раньше времени на погост снёс, а теперь одна честь: мироед. Какой я к чёрту мироед. Лонись по одному налогу хлеба сдал государству столько, сколько околоточному за десять лет не сдавывал. Денег в рост не даю… Человеку ведь нет пределов, ежели он с руками… Каждый должен есть свой хлеб… я всегда за товарищей большевиков, как они помогают трудовому человеку. Но на местах, а у нас в Устойном особливо, не та рука ведёт дело: потачка дана лентяям. Вот против кого я и воюю. И Умнову режу правду в глаза. Пусть сердится…»
Нет, твёрдо считает Кадушкин, советская власть не может разорить таких, как он, хозяев, которые могут обеспечить хлебом всю страну. Может, и есть где-нибудь праведная беднота, которая может решать вопросы справедливо, но только не в Устойном, где к власти пришли «одни хлебоеды да охаверники». И Аркадий Оглоблин тоже считает, что сейчас стыдно гордиться своей бедностью, когда советская власть дала крестьянину всё для того, чтобы стать зажиточным, нужно только руки приложить к земле. Да, многие были бедняками до революции и сразу после революции, но ведь прошло десять лет с тех пор, «теперь земли взахлёб, до горла, руки – вот они, и какая такая беднота? Меньше спи, рук не жалей, в башке скреби, чтоб добрые мысли там не залёживались».
Как же не поддержать такие здравые мысли?
Тишина и спокойствие в деревне не удовлетворяли беспокойную душу председателя сельсовета Яшки Умнова. Уж очень деятельным он себе казался, а делать нечего. Все занимаются своими делами и вовсе не нуждаются в его руководстве. Вот тогда-то и пришла в голову Яшке мысль о кулацком заговоре. Собрал членов сельсовета и активистов, рассказал о своём плане атаковать ночью обоз, который намерены вывозить кулаки Рожновы. На это возразил ему степенный Влас Зимогор, красный партизан в прошлом, умный и серьёзный мужик на селе. Так его немедленно занесли в списки «чистых перерожденцев» и «контры». И всё потому, что он не согласился действовать ночью против своего же односельчанина: если есть закон, то арестуй его днём. «Где вы были, оглоеды, в гражданскую? Ты, Яшка, в бане под полкой прятался, а мой брательник, ровесник тебе, разведкой командовал и погиб от руки белых».
Но не вняли уговорам разумного человека активисты сельсовета, вышли на дорогу и попытались остановить обоз с хлебом. Вышла потасовка, в результате которой было случайно прострелено плечо Сиротки. После этого случая, естественно, сразу же появилась заметка в газете о вылазке классового врага. Но мы-то знаем, кто виноват в этой нелепой истории. Зависть, корысть, беспомощность в решении сложных вопросов сельского устройства, элементарная неграмотность и неподготовленность пришедших к власти на селе. И автор честно и прямо говорит об этом. И вот в результате этих перегибов активисты разорили дом трудового крестьянина, дававшего много товарного хлеба стране. Но об этом узнали, когда пришли описывать имущество Мишки Рожнова. Небогато он жил. Описывать-то особо нечего. Обычная крестьянская рухлядь. Но хлеб был. Были и лошади. Увлекался лошадьми. Призы брал. Много тратил на лошадей, но и любил их. Разорили дом, где каждому зёрнышку знали счёт и под каждый мешок съеденного хлеба закладывали труд для верных новых трёх мешков. Расчётливая, бережливая жизнь Рожновых с надёжными запасами впрок вызывала в деревне постоянные насмешки, а вместе с тем и зависть: пожалуй, только Рожнова не может уронить первый неурожайный год, его «ни жары, ни морозы не проймут, потому хозяин он укоренённый». Рожнов был «апостолом праведной крестьянской жизни», тем «усердцем», на которого должна была опираться новая власть. А она взяла его и разорила руками бездумных временщиков типа Яшки Умнова. Что-то безнравственное вошло в жизнь села Устойное вместе с тем произволом и разорением некогда столь укоренённого гнезда. Что-то пошатнулось в сознании крестьян, увидевших, как легко и просто расправляется эта «голь перекатная» с хозяевами в деревне. Пошатнулась вера в справедливость и правду на земле Сибирской, издавна жившей высокими моральными законами. Потеряли веру в будущее, в устойчивость законов и решений, недавно принятых и обещанных народу. И нелегко эту веру было вернуть.