История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4
Шрифт:
Ригелини, который был близким другом Мюррея, сказал мне, что ему не терпится рассказать тому, что я воскрес, и что все, что обо мне говорили, не более чем сказки. Я сказал, что мы придем ужинать к нему, а после ужина я уйду. Чтобы успокоить г-на де Брагадин и других друзей, я обещал им пообедать с ними 25 апреля, в день Св. Марка.
Когда англичанин Мюррей меня увидел, он бросился мне на шею. Он представил меня своей жене, леди Олдернесс, которая настойчиво приглашала меня ужинать. Мюррей, пересказав мне большое количество историй, распространявшихся на мой счет, спросил у меня, знаком ли мне маленький роман аббата Кьяри, который вышел в конце карнавала, и дал мне его в подарок, заверив, что он меня заинтересует. Он был прав. Это была сатира, высмеивавшая кружок Марк-Антонио Зорзи, в которой
Прозвонило полночь, погода была пасмурная, я не посмотрел, была ли гондола в хорошем состоянии. Шел мелкий дождь, превратившийся в сильный, я захотел укрыться от дождя, подняв паруса, но не нашел ни парусов, ни большого тента, покрывающего обычно каюту. Меня пронизывал небольшой встречный ветер. Беда однако была невелика. Я прибыл в мой маленький казен, поднялся на ощупь, стал стучать в дверь прихожей, где обычно спала Тонина. Она ждала меня в четыре часа, а сейчас был уже час ночи.
Услышав мой голос, Тонина пошла открывать мне дверь. Она не зажигала света, мне он понадобился, она ищет огниво, и, поскольку я нахожусь в ее комнате, она сообщает мне ласково и со смехом, что она в рубашке. Я отвечаю ей молодцом, что, по крайней мере если она не грязнуля, это ничего не значит. Она не отвечает и зажигает свечу. Она разражается смехом, видя меня мокрым насквозь.
Я говорю ей, что мне нужно от нее только, чтобы она осушила мои волосы, и она спешит поискать пудру и пуховку; но ее рубашка очень коротка и широка в плечах, и я спохватываюсь слишком поздно. Я заведомо пропал и тем более пропал, что она смеется от всего сердца от того, что обе ее руки заняты, одна пуховкой, а другая коробкой с пудрой, и она не может поправить свою рубашку так, чтобы скрыть от меня рано созревшую грудь, и надо быть мертвым, чтобы не почувствовать ее силу. Что сделать, чтобы отвернуть в сторону мои глаза? Я опускаю их так откровенно, что бедная Тонина краснеет.
— Слушай, — говорю я, — зажми перед твоей рубашки зубами, и я ничего не увижу.
Я сам помогаю ей это проделать, но при этом открываю до середины пару бедер, которые заставляют меня вскрикнуть. Тонина, не зная, как поступить, чтобы скрыть от моих взоров верх и низ одновременно, спешит сесть на канапе, и я остаюсь, пылающий, не зная, на что решиться.
— Ну что ж! Говорит она взволнованно, я пойду оденусь, чтобы подать вам ночной колпак?
— Нет, иди, садись ко мне и завяжи мне глаза. Затем я завяжу тебе твои, потому что надо, чтобы ты помогла мне раздеться.
Она идет, но я, не в силах больше сдерживаться, заключаю ее в свои объятия, и больше не встает вопрос играть в жмурки. Я отношу ее в свою постель, где покрываю всю поцелуями и выслушиваю от нее обещание, что она будет моей до самой смерти, она раскидывает руки, и я вижу, что она уже давно ждала этого момента. Я срываю ее прекрасный цветок, находя, как всегда, его превосходящим все, что срывал на протяжении четырнадцати лет.
По окончании второй схватки мною овладел сон, и при моем пробуждении я почувствовал себя влюбленным в Тонину, как, кажется, не был влюблен ни в одну другую девушку. Она поднялась, не будя меня. Она пришла четверть часа спустя, и, осыпав ее сотней поцелуев, я спросил, почему она не подождала, что я пожелаю ей доброго утра. Вместо ответа она подала мне письмо К. К. Я поблагодарил ее, отложил письмо в сторону и сжал ее в своих объятиях.
— Какое чудо! — говорит она, смеясь. Вы не торопитесь его читать? Непостоянный человек! Почему ты не захотел, чтобы я тебя излечила шесть недель назад? Как я счастлива! Милый дождь! Но я не сделаю тебе ни единого упрека. Люби меня, как ты полюбил ту, что пишет тебе каждый день, и я довольна.
Знаешь ли ты, кто она?
— Это пансионерка, красивая как ангел, но она там, а я здесь. Ты мой хозяин; и только от тебя зависит, чтобы так было всегда.
Очарованный, что могу оставить ее в заблуждении, я обещаю ей вечную любовь и прошу занять место в койке. Она отвечает, что наоборот, я должен подняться, чтобы хорошо пообедать, и заманивает меня, предлагая описание тонкого обеда по-венециански.
— Ты спал девять часов. Мы ляжем сегодня вечером пораньше.
Тонина, как мне кажется, стала другой. У нее было торжествующее лицо, что дает счастливая любовь. Я не понимал, как я мог не распознать ее редкое совершенство с первого раза, когда увидел ее у ее матери; но тогда я был слишком влюблен в К. К.; а впрочем, она тогда еще не сформировалась. Я поднялся, попил кофе и попросил ее отложить наш обед на пару часов.
Я взял письмо М. М., очень нежное, но не такое интересное, как предыдущее. Я сел писать ей ответ, и был удивлен, что это далось мне с трудом. Однако я заполнил четыре страницы историей моего короткого путешествия в Венецию.
Общество Тонины сделало для меня обед восхитительным. Видя в ней одновременно мою жену, любовницу и служанку, я поздравлял себя с тем, что так легко нашел себе счастье. Это был первый день, когда я обедал с ней как влюбленный, оказывая ей все знаки внимания. Мы провели весь день за столом, говоря о нашей любви, и не было для разговора другой области, более обширной и естественной, поскольку задействованные в ней лица были одновременно и участники и судьи. Она сказала мне с очаровательной непосредственностью, что, хорошо понимая, что я не могу влюбиться в нее, поскольку другая занимает мое сердце и душу, она надеялась только на момент удивления, и что она предвидела такой момент, когда я сказал ей, что необязательно одеваться, чтобы зажечь мне свечу. Она сказала, что. вплоть до этого момента, она говорила матери чистую правду, а та ей не верила; но что теперь, чтобы наказать ее, она больше ей ничего не скажет. Тонина была умна, но не умела ни читать, ни писать. Она была очень рада тому, что стала богатой, при том, что никто в Мурано не сможет сказать о ней ничего, принижающего ее честь. Я провел с этой девочкой двадцать два дня, которые я теперь, когда вспоминаю о них, отношу к самым счастливым в моей жизни. Я вернулся в Венецию лишь в конце апреля, повидав М. М. у решетки и найдя ее сильно изменившейся; но, несмотря на это, чувство помогло мне вести себя с ней так, что она не могла заметить ни что я не люблю ее так, как прежде, ни что я отказался от проекта, который вернул ее к жизни и о котором она все время помнила. Я слишком опасался, что она снова заболеет, если я лишу ее этой надежды. Я сохранил мой казен, который стоил мне всего три цехина в месяц, приходя повидать М. М. два раза в неделю, и живя все эти дни с моей дорогой Тониной.
Сдержав слово, данное мной моим друзьям, и пообедав с ними в день Св. Марка, я отправился с врачом Ригелини в приемную монастыря Дев по случаю обряда пострижения. Монастырь Дев находится в юрисдикции венецианского дожа; монахини называют его Святейший отец, они все венецианские дамы из первых фамилий.
Ригелини, воздав хвалы выдающейся красоте матери М. Е., шепнул мне на ухо, что было бы здорово мне ее увидеть за деньги, если меня это интересует. Цена была сто цехинов ей и десять — посреднику; Он заверил меня, что Мюррей ее имел и может это повторить. Видя, что я удивлен, он сказал, что в Венеции нет такой монахини, которую нельзя получить за деньги, если знать нужные пути. Мюррей, сказал он мне, осмелился выложить пять сотен цехинов, чтобы заиметь монахиню из Мурано, чья красота выше всяких похвал. Ее любовником был посол Франции.
Хотя моя страсть к М. М. пошла на спад, как будто ледяная рука сжала мне сердце. Я должен был сдержать свои чувства, чтобы сохранить вид безразличия при этом известии. Вопреки моей уверенности, что это сказка, я был далек от того, чтобы оставить этот рассказ без попытки по возможности разъяснить ситуацию. Я ответил спокойно Ригелини, который был человеком умным и порядочным, что, по-видимому, можно получить какую-то монахиню с помощью денег, но это должна быть большая редкость из-за обычных затруднений в любом из монастырей; а что касается монахини из Мурано, знаменитой своей красотой, если это была М. М., монахиня монастыря XXХ, я сказал ему, что не верю не только, что ее имел Мюррей, но и посол Франции должен был ограничиваться лишь свиданиями у решетки, где, однако, не знаю, что бы он смог сделать.