Итальянец
Шрифт:
Под сводами — заупокойный звон;
И Совесть, содрогнувшись от предвестья, Зрит облик Смерти в полумраке нефа;
И различим невнятно-смутный шепот О преступленье низком, что таится В злых помыслах души, без меры скрытной.
В условленный вечер маркиза подъехала к церкви Сан-Николо, оставила слуг подле своего экипажа у бокового портала, а сама в сопровождении одной лишь служанки взошла на хоры церкви.
Когда вечерня была отслужена, она медлила, пока не разошлись
При первом же взгляде от инока не укрылось смятение маркизы, яснее слов говорившее о том, что ее дух не готов пока принять столь желанное для ее сообщника решение. Туча, набежавшая на душу монаха, не коснулась при этом, однако, его чела; на нем по-прежнему отражалось суровое раздумье. Слегка смягчился, правда, ястребиный взгляд инока и хитро прищурились веки.
Маркиза приказала служанке отойти в сторону, пока она беседует со своим духовником.
— Сколько горя, — сказала она, когда служанка отошла, — причинило сумасбродство этого несчастного мальчишки нашей семье! Мой добрый отец, как никогда я нуждаюсь в вашем совете и утешении. Сознание свершившейся беды не покидает меня ни на минуту; во сне ли, наяву — образ неблагодарного сына стоит перед моими глазами непрестанно! Не будь бесед с вами, мой единственный бескорыстный друг и советчик, мне нечем было бы утешиться.
Скедони поклонился:
— Маркиз, вне всяких сомнений, в полной мере разделяет ваше огорчение, но все же слово его в этом деликатном деле представляет большую ценность, чем мое.
— Маркиз не свободен от предубеждений, отец мой, и вам это известно. Он человек рассудительный, но склонен по временам заблуждаться — и упорствовать в заблуждении. Его ум, в целом ясный, подвержен ряду слабостей; недостаток проницательности и энергии не дает ему стать великим. Когда необходимость диктует линию поведения, хотя бы в наималейшей степени идущую вразрез с требованиями обыденной морали, в коих мой супруг неколебим, с тех пор как принял их на веру в детстве, — маркиз ужасается и отступает. Он не понимает, что в разных обстоятельствах одно и то же действие может быть добродетельным или порочным. Так можем ли мы рассчитывать на его одобрение смелых мер, нами задуманных?
— Вы правы, дочь моя, — отозвался коварный инок, взором выражая свое восхищение.
— Посему с ним и не следует держать совет, если мы не желаем, как в прошлый раз, натолкнуться на возражения, решительно для нас неприемлемые. Нет, отец мой, все, что говорится в наших беседах, должно быть хранимо от всех без исключения посторонних ушей.
— Хранимо, как тайна исповеди. — Скедони осенил себя крестом.
— Ума не приложу… — вновь заговорила маркиза и настороженно огляделась. — Ума не приложу, — повторила она уже тише, — как избавиться от этой девчонки; эти мысли преследуют меня день и ночь.
— Сие меня изумляет. Возможно ли, чтобы человек, столь безошибочный в суждениях, обладающий умом столь острым и притом неустрашимым, испытывал по этому поводу какие-либо сомнения? Вы, дочь моя, не принадлежите к числу тех слабых натур, чьей смелости хватает на краснобайство, но недостает на деяния. Из положения, в
— Этому я и посветила долгие размышления и — признаться ли в своей слабости? — не в силах пока ни на что решиться.
— Возможно ли, дочь моя, чтобы у вас недоставало мужества возвыситься над вульгарными предубеждениями не только в мыслях, но и в поступках? — Видя чаши весов колеблющимися, Скедони не мог не возложить на одну из них свои доводы, хотя бы для того и пришлось сойти с ранее избранных позиций благоразумной сдержанности.
— Если бы известная нам особа была осуждена законом, — продолжал он, — вы бы считали приговор справедливым, но вы не смеете — мне больно это повторять, — не смеете взять правосудие в свои руки.
Маркиза после некоторой борьбы с собой возразила:
— Трудно браться за меч закона, не будучи под прикрытием его щита. И самый доблестный приверженец добродетели заколеблется, не решаясь ступить за черту безопасности.
— Никогда! — с жаром воскликнул духовник. — Добродетель чужда колебаниям, тем она и славна, что не трепещет перед лицом угрозы. Без презрения к опасности никакие моральные принципы не вознесутся до высот добродетели.
Разговор этих двоих, готовых совершить страшнейшее из преступлений, а между тем серьезно рассуждавших, что есть добродетель и каковы ее пределы, вызвал бы, возможно, немалое удивление у какого-нибудь философа; человек же светский не увидел бы в нем ничего, кроме лицемерия, чем доказал бы свою житейскую опытность, но никак не знание человеческого сердца.
Маркиза некоторое время молча раздумывала, а затем повторила подчеркнуто:
— Щит закона меня не укроет.
— Но вас укроет Святая Церковь, — отозвался Скедо-ни, — каковая дарует вам не только защиту, но и отпущение грехов.
— Грехов? С каких пор, отец мой, нуждаются в отпущении грехов добродетель и справедливость?
— Говоря об отпущении грехов, требуемом за совершение акта необходимой справедливости, — сказал Ске-дони, — я старался приспособить свою речь к вульгарным слабостям и заблуждениям. Я должен просить у вас прощения, дочь моя, за то, что, видя, как вы спускаетесь с высот духа и ищете прибежища за щитом правосудия, я, стремясь вас утешить, предложил вам взамен щит совести. Но довольно об этом, вернемся к нашим прежним рассуждениям. Предположим, та, о которой идет речь, лишается возможности усугубить содеянное ею зло, возможности оскорбить честь и достоинство благородной семьи; раньше назначенного ей срока она погружается в вечный сон. Что же здесь грешного или преступного? Напротив — вы постигли сие раньше, а я вслед за вами, — это не более чем законный акт справедливости и самозащиты.
Маркиза слушала со вниманием, и духовник добавил:
— Она не обладает бессмертием; а поскольку, продлевая свои дни, эта особа еще более запятнает честь знаменитого рода, то сама справедливость требует, чтобы оставшиеся годы были у нее отняты.
— Говорите тише, отец мой, — забеспокоилась маркиза, хотя Скедони и без того почти шептал, — двор кажется безлюдным, но за колоннами кто-нибудь может скрываться. Посоветуйте мне, как все это осуществить, ведь ни о чем подобном я не ведаю.