Итальянец
Шрифт:
Эллена тут же признала неоспоримость принесенных ею священных обетов и признала себя столь же нерушимо связанной с ним, как если бы даны они были перед алтарем; тем не менее она возражала против заключения союза ранее, чем семья Вивальди изъявит готовность принять ее к себе на правах дочери; она согласна была тогда забыть нанесенные ей обиды и вступить в их семью. Эллена добавила, что Винченцио должен был бы больше заботиться о достоинстве женщины, которую он почтил своим поклонением, и не добиваться унизительных уступок с ее стороны.
Вивальди не мог не почувствовать силу такого призыва; с болью в душе он припоминал обстоятельства — Эл-лене, к счастью, неизвестные, — подтверждавшие справедливость ее упреков. Воскресив
Под гнетом описанных мыслей Вивальди взволновался до такой степени, что это не укрылось от Эллены; беспокойство его возрастало от сознания как невозможности ей открыться, так и безнадежности уговоров, не подкрепленных новыми аргументами. Его непритворное горе пробудило нежность и благодарность Эллены; она задала себе вопрос, должна ли она упорствовать в утверждении своих прав и ради этого приносить в жертву покой человека, претерпевшего ради нее немалые опасности, избавившего ее от ужасов заточения и не один раз доказавшего силу своей привязанности.
Задав себе эти вопросы, Эллена узрела в себе существо несправедливое и эгоистичное, не желающее ничем поступиться во имя спокойствия своего освободителя, рисковавшего ради нее жизнью. Собственные добродетели, возведенные на чрезмерную высоту, представились ей теперь едва ли не пороками: самоуважение — гордостью, деликатность — слабостью, сдержанность в любви — холодной неблагодарностью, осмотрительность — расчетливостью, граничащей с низостью.
Вивальди, столь же легко проникавшийся надеждой, сколь и опасениями, в тот же миг ощутил, что решимость девушки заколебалась, и принялся вновь повторять все аргументы, которые могли ее победить. Но для Эллены все это было слишком важно, чтобы принять мгновенное решение, и посему Вивальди удалился без больших надежд на успех. Эллена велела ему явиться не ранее завтрашнего дня, когда она скажет ему, к какому заключению пришла.
Ни разу до сей поры не испытывал Вивальди столь сильных мук ожидания. Не один час он провел в одиночестве на озерной отмели, колеблясь между страхом и надеждой, пытаясь предугадать решение, от которого зависело все его будущее благополучие, и содрогался от ужаса, слыша воображаемые слова отказа.
Вивальди не сводил глаз со стен, укрывавших возлюбленную, их созерцание вселяло в него надежду, и, скользя взглядом по их шероховатой
Мир не снизошел в этот день и в душу Эллены; стоило зазвучать в ней голосу осторожности и горделивой щепетильности, который предостерегал от вступления в семейство Вивальди, как благодарность, любовь, неудержимая нежность вставали на защиту Винченцио. В памяти всплыло прошлое, и девушке показалось, что дорогая покойница из могилы обращает к ней речь, приказывая выполнить обязательства, даровавшие синьоре Бьянки утешение в ее последние часы.
Наутро, задолго до назначенного часа, Вивальди был уже у ворот монастыря, где в мучительном нетерпении дожидался, пока часы возвестят назначенное время.
Эллена уже была в приемной, в полном одиночестве. При виде Винченцио она в волнении поднялась со стула. Юноша приблизился неверной походкой, не в силах произнести ни слова, а лишь пронзительно-серьезным взором вопрошал девушку о том, как решилась его судьба. Его лицо, бледное и истомленное беспокойством, внушило Эллене одновременно и сочувствие и умиление. В то же мгновение он увидел ее улыбку и протянутую ему руку и тут же распрощался со страхом и сомнениями. Он был бессилен излить свою благодарность вслух, а вместо этого, глубоко вздыхая, сжал ладонь Эллены в своей. Ноги под ним от радости подгибались, и ему пришлось опереться о решетку.
— Итак, ты моя! — воскликнул Винченцио, обретя наконец дар речи. — Разлука нам отныне не грозит — ты моя навеки! Но что это, ты изменилась в лице? О Небо! Я не мог ошибиться! Заклинаю тебя, Эллена, говори и избавь меня от ужасных сомнений!
— Я твоя, Вивальди, — произнесла Эллена чуть слышным голосом, — мы будем вместе вопреки козням тиранов.
Эллена заплакала и опустила на лицо покрывало.
— Что означают эти слезы? — испуганно вопросил Винченцио. — Ах, Эллена, — добавил он с нежностью, — омрачать слезами сладчайшие мгновения жизни! Эти слезы обжигают мне сердце! Они говорят, что согласие твое дано с печалью и неохотой; что любовь твоя слаба, Элле-на, твое сердце больше мне не принадлежит!
— Эти слезы означают, что мое сердце принадлежит тебе безраздельно, что любовь моя сильна как никогда прежде, если она заставила меня отринуть мысль о твоей семье и решиться на шаг, который унизит меня в глазах твоих родителей и — боюсь — в моих собственных.
— О, возьми назад свои жестокие слова! — прервал Эллену Вивальди. — Унизит тебя в твоих собственных глазах… в глазах моих родителей! — Юноша был взбудоражен, лицо его пылало, а осанка сделалась еще более горделивой, чем обычно. — Настанет час, моя Эллена, — прибавил он с жаром, — когда у них откроются глаза на твои совершенства и они оценят тебя по достоинству^ О, быть бы мне императором, чтобы всему миру показать, как я люблю и почитаю тебя!
Эллена протянула ему руку и, откинув покрывало, обрадованно и благодарно улыбнулась сквозь слезы.
Прежде чем вернуться к себе, Винченцио получил у нее согласие посоветоваться со старым бенедиктинцем, чьим содействием он заручился, насчет часа, наиболее благоприятного для скрытого от посторонних глаз венчания. Священник сказал, что по окончании вечерней службы он будет несколько часов свободен; он добавил также, что час, непосредственно следующий за заходом солнца, вероятно, наиболее подходит для свершения тайного обряда, ибо братья в это время удаляются в трапезную. Священник обещал встретить Вивальди и Эллену на берегу озера, в принадлежавшей монастырю часовне, недалеко отстоявшей от самой обители, и сочетать их там узами брака.