Итальянец
Шрифт:
Вивальди знал, разумеется, о существовании судилища инквизиции и прежде; юноша постиг его природу и наслышан был о его законах и обычаях, но то, что он ранее предполагал, теперь стало убеждением и поразило его рассудок. Человеческая натура внезапно предстала перед Винченцио в новом свете, породив в нем такое изумление, как если бы он узнал об инквизиции впервые. Когда же ему представилось, что Эллена пребывает во власти этого трибунала и, возможно, в тех же ужасных стенах, то горе, возмущение и отчаяние привели его на грань безумия. Он ощутил в себе внезапно прилив сверхчеловеческих сил и готов был свершить невозможное для освобождения своей возлюбленной. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не разорвать оковы и не предпринять нелепую попытку сыскать Эллену в бесконечных лабиринтах темницы. Благоразумие, однако, отказало юноше не настолько,
Пауло тем временем наблюдал за окружающим в скорбном безмолвии; от него не укрылась происшедшая с господином перемена, каковая его вначале опечалила, а затем повергла в недоумение, но преисполниться вслед за Вивальди благородной, укрепляющей разум решимостью слуга оказался бессилен. Здесь, где от самих стен и от лиц проходящих мимо инквизиторов веяло мощью и угрозой, Пауло начал раскаиваться в неосмотрительных словах по адресу мрачного трибунала, произнесенных им в присутствии его агентов; он понял также, что если попытается выполнить свое обещание и выложить инквизиторам все, что о них думает, то второго случая пооткровенничать ему, вероятнее всего, более никогда не представится.
Наконец старший чиновник спустился к арестованным и приказал Вивальди следовать за ним. Пауло двинулся было вслед за господином, но был задержан стражником, сообщившим, что ему предстоит отправиться в иное место. Это испытание оказалось суровейшим из всех, и Пауло объявил, что не желает расставаться со своим хозяином.
— Для чего, по-вашему, я по доброй воле вызвался сопровождать своего господина, — кричал он, — если не для того, чтобы разделить с ним его судьбу? Не такое это место, куда ездят поразвлечься, уж будьте уверены; могу поручиться, если бы я не заботился о своем синьоре, ноги бы моей здесь не было.
Тут стражники грубо прервали его и поволокли прочь, но Вивальди властным голосом приказал им остановиться и постарался сказать своему верному слуге хоть несколько слов участия и — раз уж им суждено разлучиться — проститься с ним.
Пауло обнял его колени и сдавленным, прерывавшимся от рыданий голосом объявил, что, покуда он жив, ничто не заставит его разомкнуть руки. Вновь и вновь он взывал к стражникам: «Для чего, по-вашему, я вызвался сопровождать своего господина? Видано ли, чтобы кто-нибудь посещал это место ради развлечения? Какое вы имеете право мешать мне разделить судьбу моего синьора?»
— В этом удовольствии, дружок, мы тебе отказывать не намерены, — отвечал один из стражников.
— Нет? Ну, тогда благослови вас Господь! — вскричал Пауло, вскакивая с колен и сотрясая руку стражника с такой силой, что лишь крепкое телосложение спасло того от вывиха плеча.
— Так что пойдем-ка с нами, — добавил страж и потянул Пауло прочь от Вивальди.
Пауло принялся яростно сопротивляться, вырвался из рук стражников и вновь припал к ногам синьора. Винчен-цио поднял его и прижал к груди, убеждая с кротостью подчиниться неизбежности и не оставлять надежды на лучшее.
— Мне верится, — говорил Вивальди, — что разлука наша окажется недолгой и мы сойдемся снова, но в обстоятельствах не столь плачевных. Моя невиновность вскоре предстанет во всей очевидности.
— В этом мире нам не свидеться больше никогда, синьор мой, — рыдал Пауло, — на это лучше и не надеяться. Старая аббатиса знала, что делала, когда дала нам убежать, ей ведь после этого ничего не стоило исхитриться и схватить нас. Как будто в невиновности спасение! О! Знал бы мой старый господин, маркиз, куда нас угораздило попасть!
Тут Вивальди прервал его и сказал, обращаясь к стражникам:
— Поручаю вам моего верного слугу в расчете на ваше сострадание, ибо он ни в чем не повинен. Быть может, наступит час, когда я смогу вознаградить вас за ваше снисхождение к нему, и знайте, я оценю его в тысячу раз больше, чем милость по отношению ко мне самому. Прощай, Пауло, прощай! Ведите меня, я готов!
— О, постойте! Синьор,
— Мы не можем больше ждать, — сказал один из стражников и снова потащил Пауло за собой, а тот, жалобно глядя на Вивальди, не переставал повторять то «Прощайте, дорогой хозяин! Прощайте, мой дражайший господин!», то «Для чего, по-вашему, я вызвался сопровождать своего господина? Для чего, как вы считаете? Неужто не для того, чтобы быть рядом с ним?» — и так, пока Вивальди не оказался вне досягаемости для зрения и слуха.
Вивальди взошел вслед за чиновником по лестнице, миновал галерею и очутился в передней комнате, где их поджидало несколько человек, взявших юношу под стражу, в то время как его проводник исчез за дверью, ведшей во внутренние помещения. Над дверью Винченцио заметил кроваво-красную надпись, сделанную древнееврейскими буквами. Сколь уместны были бы над этим адским порталом слова Данте, ибо все вокруг здесь беззвучно шептало: «Надежда, что является ко всем, не посещает сих пределов!»
Вивальди пришло в голову, что в соседней комнате готовят орудия пытки, с помощью каковых рассчитывают исторгнуть у него признание; он мало был знаком с процедурой, принятой в этом судилище, но всегда полагал, что подозреваемого подвергают пытке до тех пор, пока он не сознается в совершении преступных деяний, в которых его подозревают. В руках инквизиторов невинный страдает долее, нежели виновный, ведь обвинитель принимает его отказ признаться в несовершенном преступлении за злостное запирательство и потому усердствует; тем самым он превращает невиновного в преступника, который лжет, чтобы избавить себя от невыносимых мук. Вивальди неустрашимо взирал в лицо опасности, напрягая все силы души, дабы вытерпеть все и не дрогнуть. Он полагал, что знаком с возводимым на него обвинением, столь же ложным, сколь и тяжким по своим последствиям как для Эл-лены, так и для него самого, если оно будет правдоподобно подтверждено. Все приемы, вплоть до самых изощренных, будут пущены в ход, чтобы заставить его сознаться в похищении монахини. Вивальди было ведомо и то, что человек, обвиняемый, подобно ему, в тяжком преступлении, не получает дозволения не только взглянуть в лицо обвинителю и свидетелям, но даже узнать их имена, и таким образом несчастный лишается едва ли не всякой возможности доказать свою невиновность. Но юноша не колебался ни минуты, принимая решение пожертвовать собой ради Эллены и скорее погибнуть под пыткой, чем ложным свидетельством предать ее в руки палачей.
Наконец появился сопровождавший его чиновник и, сделав Вивальди знак подойти, обнажил его голову и руки, а затем ввел его в соседнюю комнату. После этого он немедля удалился, и дверь, которая разлучала с Надеждой, захлопнулась.
Вивальди очутился в обширном помещении, где, кроме него самого, обнаружились всего лишь два человека, восседавшие за внушительной величины столом в середине комнаты. Оба были облачены в черное; на голову того из них, чей пронзительный взгляд и диковинная физиономия обличали в нем инквизитора, водружено было нечто вроде тюрбана, усиливавшего природную свирепость его облика; у второго голова была не покрыта, а рукава закатаны до самых локтей. Перед ним лежала книга и какие-то странного вида орудия. Вокруг стола стояло несколько пустых стульев, на их спинках различались непонятные знаки в виде рисунков; у одной из стен возвышалось гигантское распятие, почти достигавшее сводчатого потолка, на противоположной стене виднелся черный занавес, свисавший с арки, но скрывалось ли за ним окно либо же иные предметы или лица, необходимые для замыслов инквизиторов, догадаться было трудно. За подобной аркой могли с равным успехом находиться либо оконный проем, либо глубокая ниша.
Инквизитор приказал Вивальди подойти ближе и, когда тот стал у стола, вложил ему в руку священную книгу, велев поклясться в том, что он откроет суду правду, а также сохранит в тайне все, что увидит или услышит в этих стенах.
Вивальди не мог решиться выполнить столь безоговорочное требование. Инквизитор недвусмысленным взглядом напомнил юноше, что власть его здесь ничем не ограничена, но тот по-прежнему колебался. «Не сделаюсь ли я орудием своей собственной погибели? — вопрошал он себя. — Любое, самое невинное обстоятельство эти злобные демоны способны извратить и использовать против меня, а мне придется без утайки рассказать им все, что они пожелают узнать. Да и подобает ли мне участвовать в сокрытии всего, что я увижу в этих стенах, если я знаю, что здесь вершатся истинно дьявольские злодеяния?»