Иван Грозный. Сожженная Москва
Шрифт:
Проспал до того, как солнце нежным и горячим, как поцелуй Алены, лучом пробилось через оконце. Поднявшись, умылся, побрился, надел прежнюю одежду литвина, которую Ирада выстирала и на досках выгладила, расчесал волосы и вышел во двор. На топчане сидел Ризван.
– Салам, друг! – поприветствовал его Бордак.
– Салам, салам! Долго ты спишь, Михайло, так можно многое проспать.
– Что-то произошло, пока я спал?
– Ничего особенного. Курбан заезжал. У него неподалеку дела у кузнеца были, заглянул и к нам.
– Вот черт! –
– Курбан сказал, не надо. Я поведал ему твое пожелание, он ответил, что будет на невольничьем рынке после полуденной молитвы.
– Опять невольничий рынок, другого места в Кафе нет? – скривился Михайло.
– Есть, но место встречи назначил Курбан.
– Значит, в полдень надо быть у «площади слез»?
– Немного позже. И выходить на рынок не обязательно, там проулков, откуда все видно, много.
– Ладно, разберусь. Вы уже трапезничали?
– Конечно, – кивнул Ризван и тут же позвал жену: – Ирада!
– Да, Ризван? – вышла она из дома. Увидела Бордака, прикрыла лицо, кивнула: – Салам, Михайло!
– Салам! Но разве тебе можно говорить с чужим мужчиной? Приветствовать его?
– Э-э, друг, зачем ты так говоришь? Ты для нас не чужой и не смущай женщину, – покачал головой Ризван.
– Извините, не хотел обидеть.
Хозяин подворья взглянул на жену, та все поняла без слов и сказала:
– Трапеза русского в летней кухне, – после чего повернулась и быстро ушла.
– Ну, Михайло, теперь не жди приветливости от жены. Она у меня упрямая. Упрекнул, почитай, обидел, – рассмеялся Ризван.
– Да я не хотел, само вышло.
– Слово вылетает легко, а вот потом попробуй поймай!
– Это верно. Но, надеюсь, ты поговоришь с женой?
– Бесполезно. Пока сама не сменит нрав, бесполезно. Да и какая тебе разница? Женщина, она и есть женщина, а у тебя дела серьезные, мужские. Ступай трапезничать.
В полдень, когда муэдзины с минаретов прекратили призывать мусульман на обеденный намаз, Бордак прошел к улице, ведущей на «площадь слез». Здесь, где в это время кроме иноземных торговцев обычным товаром и местных жителей из христиан народу не было, он остановился. Сейчас и на рынке затишье. Правоверные, но не чурающиеся торговать «живым» товаром, строго блюли свои законы. То же самое должен бы делать и Курбан, вот только где, в мечети или где-нибудь в тени на носимом с собой коврике?
Солнце припекало к полудню, не спасали ни легкая одежда, ни головной убор.
Михайло зашел в небольшой проулок, там под тенью дерева присел на корточки.
Служба закончилась, и надо было выходить на невольничий рынок. А так не хотелось.
Там, как и всегда, торг продавцов и покупателей, женщин и мужчин. Невольников, детей и девиц, уже всех разобрали. Бордак не пошел к главному фонтану, не хотелось еще раз встретиться с той изуродованной женщиной. Он обошел фонтан, и тут в спину его ударили с такой силой, что он едва не упал. Оглянулся. Сзади два типа в национальной татарской одежде, заметно находившиеся под воздействием какого-то дурманящего зелья. Видимо, не один кальян выкурили в ближайшей чайхане.
– Эй ты, свинья! – крикнул один из них. – Невольника купить не желаешь?
Бордак бы легко снес головы обоим, но сейчас и здесь сделать этого не мог.
– Не желаю, – коротко ответил он.
– Что так? – сощурился второй. – У нас есть очень хороший товар.
Они расступились, и Михайло увидел позади них человека, стоявшего на коленях, с вырванными ноздрями и отрезанными ушами. Даже трудно было с ходу сказать, кто это, мужчина или женщина.
– Смотри, литвин, какой хороший товар, – засмеялся первый. – Только к себе привезешь, народу много сбежится посмотреть на это чудовище. И просим за него мало, всего триста акче.
У Бордака задергалось веко. Он начал терять самообладание.
– Послушайте, вы, жертвы кальяна и собственной глупости! Я не покупаю людей.
– А что ж тогда делаешь тут?
– Э-э, какая разница, что он тут делает? Не хочет покупать товар, пусть платит за посещение рынка.
Сбоку раздалось угрожающее:
– И кто тут устанавливает плату за посещение рынка?
Обкуренные татары повернулись на голос, схватившись за рукояти своих кривых сабель, и тут же отпустили их.
– Курбан-ага?
– Я спросил, кто?
– Да мы, Курбан-ага, пошутили.
– Где взяли изуродованного невольника?
– Так он уже не жилец, сосед Вахида, – кивнул младший на старшего, – так отдал.
– А вы в литвина вцепились? Забыв, что за нарушение порядка на рынке любого ждет наказание? Хотя чем вам помнить, если головы прокурили. Так, сейчас забирайте невольника и проваливайте! Если еще раз увижу в городе, прибью. Поняли, торгаши?
– Да, да! – Бросив умирающего человека-раба, татары бросились бегом по ближней улице.
Бордак взглянул на невольника. Но тот уже ничего сказать не мог, завалился на бок и хрипел, изо рта шла пена. Он умирал.
– Оставим его, все одно помрет, избавится от мучений, пойдем, Михайло.
– Куда?
– Есть тут неподалеку один дом, там и поговорим спокойно. Ведь ты же хотел говорить со мной?
– Да! Идем. Указывай, куда.
– Прямо в проулок.
Идти пришлось недолго. Пройдя два переулка, уперлись в тупик. Вернее, в площадку, огороженную заборами и не имевшую дальнейшего свободного пространства. Свернули вправо, зашли во внутренний двор обычного для этой местности дома. Во дворе – никого. Перед входом сняли обувь. Далее Курбан провел Бордака в комнату, разделенную занавеской на две половины, мужскую и женскую. Зашли, естественно, в мужскую половину. Там у передней стены на нарах, укрытых ковром, восседал среди подушек татарин в одежде не простой, но и не вельможной. Он привстал при появлении гостей.