Иван, крестьянский сын
Шрифт:
После аварии Галина Майорова не смогла оправиться. Она привыкла не просто во всем полагаться на мужа, но и подпитываться от него любовью и положительно энергетикой. Они же были единым целым. И когда Алексея не стало, Галина осталась без поддержки. Даже больше – она утратила стремление к жизни, всякое желание жить. Кроме того, и собственные физические увечья, внутренние повреждения, шок, стресс, потеря второй половинки единого целого – все это довершило дело. Домой, в Агеево, вернулась бледная, слабая женщина со взглядом, устремленным в никуда. Она теперь все время молчала, думала о чем-то своем, ничего не хотела и абсолютно ничего не делала. Она переместилась в какой-то другой мир, где прошлое и настоящее переплелись самым причудливым образом, и ей было все равно, что думают по этому поводу все остальные. Какое ей вообще дело до всех остальных? И какое им всем дело до нее?
Она идет к Алексею.
И каждый день приближает ее ко второй половинке единого целого.
И не имеет значения чье-то мнение.
Ваня был в отчаянии, но ни дом, ни записи отца, ни земля, ни чувства человеческие не имели для Галины никакой ценности. Она жила лишь своими внутренними ощущениями, которые текли свободно, равномерно и безгранично, как равнинная река. Но для людей, окружавших ее, эти ощущения и их последствия были непредсказуемы и даже опасны.
Соседка, мама Димы Ожегова, однажды предлагала отправить ее в психбольницу.
Более того, этот вопрос всерьез рассматривался в правлении. Тщательно взвешивались все “за” и “против”. С одной стороны, действительно, настораживало само наличие в селе сумасшедшей без присмотра. Мало ли что она может учудить, кто знает, что взбредет ей в голову. А потом ведь ни с кого не спросишь – какая может быть ответственность у сумасшедшего… Это заставляло председателя задумываться и брезгливо морщиться.
Но ведь изолирование Галины Майоровой не проведешь лишь по мановению волшебной палочки. Для этого необходимо не только полное клиническое обследование, длительное и недоступное агеевцам, но и привлечение правоохранительных органов, поскольку вряд ли можно сплавить человека в специальное учреждение просто так, опять же – расходы непредвиденные…
А еще председателя смущала нравственная подоплека дела: на Руси такие блаженные, юродивые и прочие пользовались покровительством широких народных масс, они почитались людскими заступниками перед Богом, больше некому заступиться, они абсолютно беспомощны перед лицом реального мира. Поэтому председателя не удивляли откровенно враждебные взгляды, устремленные на него как на представителя власти, готового этой властью раздавить маленького человечка…
А если Галину обследуют, признают необходимость изоляции и принудительного лечения и увезут в больницу, бесповоротно, то Ваня Майоров, которому тогда было всего семь лет, окажется один на белом свете, и его, безусловно, отправят в интернат, и он сгинет в пучинах неизвестности, а дом Майоровых перейдет в собственность колхоза, и потом в нем поселятся другие люди, и ни следа Майоровых не останется в селе Агееве и вообще в районе.
Такую ношу на себя взваливать председатель не захотел и оставил Галину в покое.
Ожегова проскрипела зубами:
– Не вы рядом с ней живете, а я!
Но вынуждена была смириться.
Галина вела себя тихо и безобидно.
За все эти годы не было ни одной вспышки какой-нибудь агрессивности или еще чего-то подобного. Единственной претензией к ней со стороны общественности было то, что она была совершенно равнодушна к своему сыну.
Он рос, как придется. Подкармливали его соседи, те же Ожеговы, и всем селом собирали для него одежду. Галине Майоровой платили пенсию по инвалидности, очень маленькую, прямо-таки смехотворную, но председателю и всем остальным скоро стало ясно, что ей не стоит доверять ни рубля. Пока Ваня был слишком мал, председатель хранил их у себя и тратил со всей возможной экономией на самое необходимое – на хлеб и на лекарства для Галины, которые стоили больших денег.
Впрочем, время летело незаметно, Ваня подрос, стал понимать, что к чему, и когда председатель пригляделся к нему и увидел, что мальчик прозрел и не будет тратиться на игрушки и прочую ерунду, раз в доме есть нечего, и распорядился выдавать пенсию Ване.
И Ваня завертелся, как белка в колесе.
У него не было ни одной свободной минуты, чтобы научиться мечтать о своей собственной судьбе. Ему всегда казалось, что его жизнь уже давным-давно предрешена, катится по проложенной колее.
Он, конечно, знал, что другие люди живут по-другому, особенно в городе, но как именно они живут – его как будто не касалось, и не было никакого смысла думать, что он тоже мог бы жить так, если бы не больная мать, непрекращающаяся нужда и привязанность к земле.
Другой жизнью он никогда не жил и не знал, как ею жить.
А уж то, что он видел по телевизору, было для него словно изображением другой планеты, независимо от того, показывали там Москву, Париж, Нью-Йорк или Рио-де-Жанейро. Для Вани они одинаково находились на таком же расстоянии, как и Тау Кита.
Он не мог побывать там.
Вообще нигде, кроме райцентра.
И, честно говоря, у него совсем не было времени туда стремиться.
Утром в субботу, сразу после регистрации брака, Ваня проснулся очень рано, до восхода солнца, когда на улице уже светло, но как будто бы пасмурно. Он не мог больше спать, хотя слишком устал накануне, буквально валился с ног. И поесть как следует не успел: вновь попал под надзор кухарки и остался вовсе без ужина.
И бессонница у него началась оттого, что кардинальным образом нарушился привычный порядок и течение жизни. В доме вдруг сразу оказалось много людей, дом даже словно уменьшился в размерах. Кроме хозяйки и ее сына, тут теперь поселились ее муж, его два охранника и кухарка. Они заняли абсолютно все комнаты, так что всерьез возникла необходимость переселить Ваню из его спальни в кабинетик его отца, но охрана сочла нужным занять гостиную, потому что она была первая после сеней и «прикрывала» собой все остальные комнаты, и Ваня остался пока в своей спальне.
Такой расклад его не устраивал, но он не мог возражать.
Кухарка, невзирая на близкое знакомство, сразу заявила Зуеву, что жить здесь она не будет ни при каких обстоятельствах, и громким шепотом объяснила, почему: не надо навязывать ей на шею явную сумасшедшую, пусть и с тихим помешательством, но все равно не хочется садиться на пороховую бочку… Мало ли что за безумие может прийти Галине в голову, а кухарке своя жизнь дорога.
– Поселишься где-нибудь по соседству, – приказал Зуев, но перед этим он довольно долго упирался, уговаривал ее остаться и не делать глупостей.
– Не бухти, – повысила голос она. – Я не буду жить под одной крышей с… сам знаешь с кем! Даже не заикайся об этом!
А Зуев понизил голос:
– Она здесь не надолго.
Ваня удивился: это они говорят о матери?
Странно, а куда они могут сплавить хозяйку?
И кто им позволит сделать это?
Но тут он вспомнил, что председатель за столом выглядел так, словно он – кролик, а Зуев – удав, и никто не помешает предприимчивому товарищу вершить тут свои дела без всяких помех.