Иван, крестьянский сын
Шрифт:
А вот сама Галина Майорова была очень спокойна.
Она была так уверена в правильности происходящего, что в больной ее душе все было гладко и чисто, никакая тень не ее смущала и не туманила ее взгляд, устремленный в никуда. Она поставила на плиту ведро с водой, нагрела и с удовольствием обмылась в нетопленной, но душной от яркого солнца бане. Сделала свою любимую прическу, подняла волосы высоко, набрызгала лаком, воткнула несколько шпилек с перламутровыми бусинками. Это ей понравилось, она смотрела на себя в зеркало и радостно улыбалась.
Ненаглядная!
Так называл ее Алексей, и так иногда называет ее Зуев. И когда он так ее называет, это слово вызывает у нее массу приятных воспоминаний о незабываемом прошлом.
Потом она оделась.
В подаренном костюме она выглядела идеально, под стать ее известнейшему жениху.
Ваня лишь на мгновение заглянул в ее комнату, увидел выражение ее лица и посчитал нужным исчезнуть. Впрочем, она его и не заметила. Она была полна своих неповторимых ощущений и не хотела их ничем портить.
У Вани были свои беспокойства.
В самой большой комнате в доме охранники-телохранители Зуева выставили и разложили огромный прямоугольный стол. На него уложили роскошную льняную скатерть – парадную скатерть Майоровых, которую вышивала узорами “крестом” еще бабушка Алексея, и узоры эти были старинные, ныне уже утраченные, и Майоровы бережно хранили эту семейную реликвию.
Поэтому Ване стало больно, когда он увидел грубые руки кухарки, растрепляющие эту реликвию за углы и дергающие ее по столу туда-сюда, так как ей казалось, что постелено криво.
Затем помощники-охранники соорудили вокруг стола лавки из табуреток и досок, которые обернули заранее подготовленными ковровыми дорожками.
И тут подъехал жених.
Он был, как всегда, ярко, броско одет, благоухал дорогой туалетной водой. В петлице у него была живая белоснежная лилия, а для невесты он привез букет крупных белых гвоздик, перевязанных красивым бантом из белого шифона с блестками.
Галина только ахнула.
Ваня, про которого все как-то забыли, с каждой минутой становился все мрачнее и мрачнее.
Зуев снова поцеловал Галине руку, вручил ей букет и галантно усадил в одну из своих машин – самую роскошную из них. А сам тем временем позаботился прихватить с собой необходимые документы.
Ваня не поехал бы с ними, даже если бы его позвали.
Но его и не позвали.
Кортеж из трех зуевских автомобилей снялся с места, украшенный привязанными к зеркалам разноцветными воздушными шариками, и почти бесшумно исчез в направлении города.
Ваня очнулся от грубого окрика кухарки. Они с ней остались в доме вдвоем, и ей был нужен помощник в тяжелом деле готовки и сервировки свадебного стола.
Надо было резать овощи и фрукты, чтобы целые тазики наполнить изысканными салатами, к водке начистить и порезать селедку, украсить ее зеленью и залить маслом, потом прокрутить мясо через мясорубку для котлет и зраз, потом начистить ведро картошки для самых разнообразных блюд…
Потом раскладывать по вазам, тарелкам и мискам все, что должно быть разложено, причем сделать это все красиво и с соблюдением всех норм свадебных застолий…
А в самом холодном погребе стояла картонная коробка с гигантским кремовым свадебным тортом, в лучших традициях, с изображением белых лебедей и обручальных колец.
Ваня беспрекословно выполнял все приказы кухарки, но постоянно вызывал ее недовольство, даже этой своей беспрекословностью. Она вела себя тут как хозяйка.
К приезду молодых стол был накрыт. Но кухарка все время находила недостатки, и Ваня продолжал метаться вокруг, то переставляя блюда, вазы, тарелки и вилки с ложками, то таская из кухни новые.
Кортеж подъехал к дому медленно, сигналя оглушительно, на все село.
Жених вышел первым, открыл дверцу для своей жены.
Он демонстрировал свою любовь и заботу. А она опиралась на его руку легко и доверчиво, смотрела вокруг себя радостными глазами и излучала свое извечное счастье.
У Вани при взгляде на них снова кольнуло в сердце. Это было уже не просто плохое предчувствие, а настоящие грозовые тучи, закрывшие ясное голубое небо.
Без просвета.
За стол были приглашены Ожеговы – потому что мама Димы, соседка Майоровых, согласилась быть свидетелем. Со стороны Зуева, кстати, свидетелем был один из его охранников.
Особое приглашение получила семья председателя. Они чувствовали себя неловко, но не отказались, пришли в полном составе. Зуев тонко улыбался, глядя на них: мол, пора налаживать дружеские отношения, раз придется постоянно общаться. Председатель был с этим полностью согласен.
За стол усадили и всю свиту Зуева, в честь такого необычайного торжества, и даже, после долгих уговоров, удалось усадить и кухарку, хотя она очень упиралась и при этом шумела, оглушая присутствующих своим громким голосом.
Она, в конце концов, согласилась сесть “с краешку”, чтобы держать под контролем и стол, и кухню, и вовремя отдавать приказы Ване, который вообще ни разу не присел и служил при гостях официантом.
У него, впрочем, была возможность на кухне, в углу, где стоял холодильник, отведать вкусных кушаний и даже наесться ими до отвала: этот угол не просматривался ни с какого места за столом, и кухарка его там не видела. Но ему кусок не шел в горло, так ему было плохо.
Он иногда смотрел в лицо своей матери, словно напоминая о своем существовании и призывая опомниться. Но глаза Галины Майоровой смотрели в никуда или на Зуева – в те моменты, когда он целовал ей руку.
И она постоянно излучала свое тихое счастье.
Несуществующее счастье.
Это были очень странные отношения между матерью и сыном, но они и не могли быть другими, если вспомнить, что родители Вани Майорова жили лишь друг для друга и друг другом, а сын был для них почти что посторонний человек, которого они кормили-поили-одевали, но ни в коем случае не допускали в свой духовный. Какая же это была семья?