Иван, крестьянский сын
Шрифт:
– Он-то их и позвал, – ответил Ваня. – Что-то срочное, я уже забыл, что.
Она еще немного постояла, любуясь на его работу.
– Мамка-то как твоя?
– По-старому, тетя Катя.
– Не лучше?
– Да вроде нет.
При этом Ваня постарался не просто отвернуться, а вообще отошел в дальний угол мастерской, чтобы скрыть гримасу, от которой с каждым разом становилось все труднее и труднее избавиться. При встрече с ним люди всегда задавали одни и те же вопросы, и он давал на них одни и те же ответы, и все равно в вопросах не было подлинной заинтересованности, а в ответах – подлинной искренности, все это говорилось лишь для соблюдения пустой формальности. К тому же, это говорило о том, что люди его жалеют, а жалость оскорбительна, особенно если чувствуешь в себе некий потенциал, который никто больше не видит и не догадывается о нем, а в общем, никому на свете он не нужен, как бездомная собака – ведь ее тоже всем жалко.
– Ты долго будешь еще здесь возиться? – спросила тетя Катя.
– Наверное, да. А что?
– Слушай, отложи ты это развлечение на потом.
– А что случилось?
– Пойдем со мной.
Она схватила его за рукав и с энтузиазмом потащила за собой, он не успел даже вытереть черные от мазута руки.
– Куда?
Но его вопрос прозвучал запоздало, он и опомниться не успел, как очутился на улице. Тетя Катя вышагивала широко и быстро, ему оставалось лишь семенить за ней и пробовать время от времени упираться этому движению.
– Тетя Катя, мы куда?
– На ферму, конечно.
– Зачем?
Она бросила на него косой взгляд, раздраженная его непониманием.
– Зачем, зачем… Машина для доения не включается! Перегорела, что ли? А пастухи коров пригонят, что делать будем? Всех-то коров руками не выдоишь!
– А я-то здесь при чем?
– Как это – при чем?
Тетя Катя даже приостановилась.
Ваня принялся объяснять, с надеждой, что его отпустят и избавят от необходимости идти в коровник, потому что если в коровнике что-нибудь ломалось, то это было надолго и очень тяжело. Ни один мастер не хотел добровольно чинить неполадки в коровнике.
– Я никогда не ремонтировал доилку…
– Врешь! Я видела тебя с Семеном Шалаевым, ты на той неделе доилки разбирал… Ванька, на тебя рассчитываем. Раз председатель сам забрал ребят, то мы их уже не дождемся, а коров-то скоро пригонят!
После этого разоблачения ему оставалось лишь безропотно подчиниться сильной и цепкой, как клещи, руке тети Кати и явиться в коровник. При этом у него был обреченный вид – он уже знал, что застрял здесь до позднего вечера. И неважно, что пришлось всего лишь заменить вилку включения в сеть. Доярки, как всегда, решили подстраховаться и взяли его в заложники до тех пор, пока последняя и самая отстающая из них не закончила свою работу. После этого тетя Катя звонко расцеловала Ваню в обе щеки:
– Ах ты, мастер, золотые руки!
Но он, оскорбленный до глубины души потребительским отношением всех доярок ко всем мастерам, всячески уклонялся от ее поцелуев и не принимал никаких благодарностей. Кроме того, он слишком задержался тут, дома с мамой за это время могли случиться какие угодно неприятности, да и вообще, мало ли какие дела у него были запланированы на это время! А дояркам было все равно, лишь бы соблюсти свой интерес.
В конце концов, он вырвался от тети Кати.
– Фу, бука! – сказала она.
Он покраснел и бросился вон из коровника.
Первым делом побежал домой, но внезапно вспомнил, что оставил открытой мастерскую, а вернулись или нет трактористы, не знает. Охотников до этого добра встречалось много, держи ухо востро. Как председатель не борется с процветающим воровством, вряд ли это можно искоренить.
Но, к счастью, он издалека увидел в мастерских свет и знакомые очертания трактористов. Вздохнул с облегчением, снова развернулся и побежал к дому, как можно быстрее. Пусть там и не случилось ничего, все равно маму нужно проверить.
Он выскочил из кустов на тропинку, ведущую к их огороду, и остановился так, что ушиб ногу. Он увидел на пятачке рядом с сараем большой яркий автомобиль, наполовину скрытый углом дома. Эта дорогущая иномарка была здесь неуместна, на фоне отсутствия в самом селе асфальта и при свободно гуляющих по округе курах, гусях и в особенности индюках. Ваня тоскливо посмотрел на нее и свернул к старому школьному стадиону, где уже, конечно, никого из мальчишек не было. Только пустая проржавевшая до дыр эмалированная литровая кружка валялась с краю, обозначая одну из границ футбольных ворот. Ваня подошел к ней, постоял немного, раскачивая ее носком старого кеда, потом столкнул ее с места и стал бродить по площадке, а кружку пинал впереди себя, словно это был мяч.
Ему и так не очень-то хотелось домой, хотя надо было туда идти, а теперь вид этой красивой и неуместной машины совсем отбил у него желание возвращаться. Он знал, какую картину застанет там, и очень ясно представлял себе взгляд матери, который говорил об одном: не мешай мне наслаждаться последними днями, малыш, и ты будешь вознагражден. Если не сейчас, то в будущем.
И будущий отчим покосится на него с торжеством: пока мамаша в моих руках, ничего-то ты мне не сделаешь, сосунок!
И он действительно ничего не сделает.
Не может сделать.
Скорее бы этот кошмар закончился.
Со стадиона он направился к пруду, где долго сидел в кромешной темноте, слушая кваканье лягушек и оглушительный треск цикад и забывая отмахиваться от полчищ голодных комаров, в таком он был отчаянии.
А когда окончательно наступила ночь и деваться больше было некуда, ему пришлось все-таки вернуться домой.
Сначала он обошел дом кругом. Машины уже не было. Он с облегчением вздохнул и вошел во двор, запер его, а оттуда вошел в кухню.
Там горел свет.
Ваня на минутку зажмурился, потом сказал наугад:
– Привет, мам.
– Здравствуй, сынок.
Голос у нее был, как всегда, спокойный и усталый.
Он открыл глаза.
Галина сидела за столом, где совсем недавно пили чай и ели пышный кремовый торт. Галина сказала:
– Садись, сынок, чай еще горячий.
– Нет, спасибо, я не хочу.
– Как прошел день?
– Нормально.
– Как в школе?
– Хорошо.
– Ну, вот и слава Богу.