Иван — я, Федоровы — мы
Шрифт:
Пивоваров опустился на колено, взял бережно обеими руками, словно новорожденного, алый шелк знамени и поднес к губам.
— От молодых кто даст ответ отцам? — спросил начподив.
Взметнулся лес рук, и Ваня тоже поднял руку. Комиссар Филин сказал что-то начподиву, и тот объявил:
— Слово имеет комсорг истребителей танков лейтенант Дымов.
Лейтенант робко вышел из строя. По-юношески угловатый, смущаясь от устремленных на него глаз, он встал у знамени, помолчал и неожиданно смело заговорил:
— Мы по книгам да рассказам знаем о революции и гражданской войне. Только мечтали
— Дока-а-жем! — не помня себя, крикнул Ваня со всеми.
Он вдруг почувствовал, как на этой солнечной поляне к нему вернулось прежнее: все светлое… будто он снова очутился в родной семье и своей школе. Его судьба слилась с судьбами тысяч бойцов дивизии, и его личное горе потонуло в общей огромной беде.
К знамени подошел комдив Сологуб. Рослый, крепко сбитый, умные серые глаза излучают добрый свет. Стараясь скрыть волнение, он обратился к бойцам:
— Славные сибиряки! Такой жестокой войны не было за всю историю народов. Со всей Европы фашистские паразиты собрали технику и двинули на нас. Надо иметь в сердце великую любовь к матери-Отчизне, великий гнев к лютому врагу. Или мы их победим, или они зроблят нас своими рабами. Допустим это?
— Не-ет!.. — отозвались эхом сотни голосов.
— Тогда клянемся, хлопцы, что будем биться до последнего удара сердца!
— Клянемся-я… — прокатилось громом.
4
С наступлением темноты по двум переправам — понтонной и железнодорожному мосту — полки дивизии стали переходить Дон. По понтонам переправлялись истребители танков. С потушенными фарами машины пересекли дубовую рощу и на малом газу спустились по сыпучему прибрежному песку к реке. Плескалась вода у понтонов, поскрипывали доски настила, осторожно перебираемые колесами машин. А где-то впереди мерцала вспышками линия обороны и доносилась далекая перестрелка. Слышалась и более близкая — это полки Сологуба, частично переправившись через Дон, уже вступили в бой…
В сыром ночном воздухе выстрелы доносились так явственно, что казалось, передний край обороны совсем рядом, но сколько к нему ни двигались, он оставался все на таком же расстоянии.
— Стой, кухня! — раздался из темноты голос Богдановича. — Спускайся в эту балку.
Капитан показал на скат балки, где следовало рыть укрытия.
— Чтоб к рассвету и завтрак был готов, и все было отрыто. Понятно?
— Понятно, — ответил Удовико и подумал: «Непонятно только, как мы успеем?»
В балке сухо. От крепкого настоя горькой полыни у Вани кружится голова, монотонный треск цикад убаюкивает. Так бы свалился да и уснул на неостывшей земле. Но где там… Только сядешь передохнуть, капитан или комиссар тут как тут, торопят: «Скорей, скорей!» От лома и лопаты у Вани уже вздулись на ладонях волдыри — хоть плачь. Удовико вздыхает после каждого взмаха лома, Овчинников копает молча, остервенело. Разгоряченные, все трое сбросили гимнастерки, работали по пояс голые. «Чтобы ей провалиться, этой кухне! — клянет Ваня. — Рой еще для нее ямы, а люди воюют…»
С полуночи Удовико стал кашеварить. Ваня с шофером заканчивали рыть укрытия. Уже рассвело, когда Овчинников
Перед закатом солнца у Вани обычно оставались свободные минуты — ужин готов, и для раздачи ожидали темноты. Он выбирался из балки и, лежа на животе, «рассматривал врага»…
Километрах в десяти, за рекою Чир, — высокие горбатые холмы. С этих холмов, в клубах пыли, словно черные тучи, текли и текли бесконечные колонны немецких машин и пехоты. «Они со всей Европы собрали технику и двинули на нас…» — вспомнил Ваня слова Сологуба. Мальчишка представлял себя в бою: то он швыряет гранаты, то из пушки сжигает танки и расстреливает в упор фашистов…
Откуда ему было знать, что немцы в эти дни накапливали силы, чтобы выйти к Дону, что, разгадав их планы, командарм Чуйков решил атаковать первым. У станции Чир немецкая оборона выдавалась уступом. Его и задумал командарм «подрубить под корень».
Сгустились сумерки. Неожиданно с левого берега Дона забухала наша артиллерия, а затем заполыхал весь передний край — стреляли и с нашей стороны и со стороны немцев. Ваня отметил, что гул боя все отдаляется и отдаляется. С нетерпением он ожидал Кухту и Черношейкина, чтобы разузнать, что все это значит. А их не было.
В этот вечер никто не пришел. Лишь к ночи от капитана прибежал связной:
— Эй вы, кухня!.. Что прохлаждаетесь? Мы давно за Чиром!
Оказывается, наши отбросили немцев за станцию Чир, и капитан приказал кухне немедленно двигаться туда. Связной залез в кабину машины показать шоферу дорогу, а Ваня — в кузов к Удовико, который всю дорогу стучал по кабине, останавливал машину и спрыгивал посмотреть прицеп, опасаясь, как бы не оторвалась кухня. Овчинникову надоело без конца притормаживать, и он набросился на повара:
— Ты что стучишь? От страха совсем ума лишился?
Ваня не знал, страшно ли Удовико, но ему, Ване, было и вправду боязно ехать ночью по только что отвоеванной у немцев земле. Она клином врезалась в оборону фашистов и вся простреливалась трассирующими пулями. Поэтому казалось, будто наших окружили.
Машина пересекла железнодорожное полотно. Пристанционный поселок угадывался по тлеющим развалинам. У последнего, чудом уцелевшего на окраине домика остановились. Совсем неподалеку передний край. Строчил крупнокалиберный пулемет, пролетая, шуршали в воздухе мины и рвались где-то позади. Вспыхивали немецкие ракеты, озаряя зеленовато-холодным светом обугленные печные трубы и степь в черных воронках, похожую от этого на лунную поверхность в кратерах.
Ваня спрыгнул с машины и отправился на розыски истребителей. Усталые после боя пехотинцы рыли окопы, кто-то о чем-то рассказывал, слышался смех.
Побывать в первом бою, остаться живым да еще и победить — бывает ли радость сильнее? Ваня завидовал солдатам. Ему захотелось побыстрее увидеть Кухту, Черношейкина и всех, кого знал… Из темноты донесся сибирский говорок Кухты. Волнуясь, Ваня пошел на голос и скоро увидел лежавших у еще не отрытой огневой бойцов. Кухта курил, зажав цигарку в кулак, чтобы не было видно огня. Ему, как старшему по званию, Ваня и доложил: