Из истории клякс. Филологические наблюдения
Шрифт:
Примеры «чернильной» конспирации превращают кляксы в буквальные и метафорические следы скрываемых тайн и загадок. Иногда это примета нарочитой двусмысленности — такова, например, сцена в «Женитьбе Фигаро» Бомарше (1779), где клякса в долговой расписке порождает неразбериху с характером обязательства, которое дал Фигаро Марселине:
Фигаро. Я должен заметить, господа, что то ли предумышленно, то ли по ошибке, то ли по рассеянности текст был прочитан неверно, ибо в писанном тексте не сказано: «каковую сумму обязуюсь возвратить ей И жениться на ней», а сказано: «каковую сумму обязуюсь возвратить ей ИЛИ жениться на ней», что совсем не одно и то же.
Граф. В документе стоит и или же или?
Бартоло. И.
Фигаро. Или.
Бридуазон. Ду-убльмен, прочтите сами.
Дубльмен (берет бумагу). Это будет вернее, ибо стороны нередко искажают текст при чтении. (Читает.) «М-м-м-м… девица м-м-м-м… де Верт-Аллюр м-м-м-м…» Ага! «Каковую сумму я обязуюсь возвратить ей в этом замке по ее, все равно, требованию ли, простому напоминанию ли… и… или… и… или…» Очень неразборчиво написано… тут клякса [388] .
388
де Бомарше П.-О. К.
Иногда это невольный результат страха перед текстом: так, один из героев К. М. Станюковича — литератор, сетуя на трусость своего редактора, приводит пример, когда тот, прочитав фразу «реабилитация посредством любви» (относящуюся к роману Золя), так затрясся, что поставил на ней кляксу (и «в ужасе сказал: „Как можно!.. Подписчик подумает черт знает что такое… Уж вы, пожалуйста, осторожнее с французскими словами“» [389] ).
Но иногда то, что кажется на первый взгляд кляксой, дает любопытствующему уму ключ к разгадке сокрытого и утаенного. Так, например, у Жюля Верна она оказывается таинственной рунической надписью:
389
Станюкович К. М. Письма «знатного иностранца» // Станюкович К. М. Полное собрание сочинений. Т. 7. С. 226.
Дядюшка поднял повыше очки, взял сильную лупу и тщательно просмотрел первые страницы книги. На обороте второй страницы он открыл что-то вроде пятна, похожего на чернильную кляксу; но, вглядевшись попристальнее, можно было различить несколько наполовину стертых знаков. Дядя понял, что именно на это место надо обратить наибольшее внимание; он принялся чрезвычайно старательно рассматривать его и разглядел, наконец, с помощью своей лупы следующие рунические письмена, которые смог прочесть без затруднения [390] .
390
Верн Ж. Путешествие к центру Земли (1864) / Пер. Н. Егорова, Н. Яковлевой // Верн Ж. Собрание сочинений в 12 тт. Т. 2. М.: Гослитиздат, 1955. С. 17.
В упоминаниях о кляксах мотив скрываемой истины обратим к тому, чтобы видеть в них некие улики, которые способствуют ее обнаружению. В таком — также вполне детективном — контексте кляксы служат раскрытию тайны в анонимном «рассказе женщины-писательницы», опубликованном в 1850 году в «Библиотеке для чтения». Герой этого рассказа, стремящийся найти встреченную им, но пропавшую незнакомку, находит ее по книге, на корешке которой при знакомстве он успел заметить чернильное пятно [391] . В «Красном и черном» Стендаля (1830) клякса служит кодом, сигналом к действию:
391
Библиотека для чтения. 1850. Т. 104. Смесь. С. 196–203.
Спустя некоторое время Жюльен получил письмо, написанное незнакомым почерком; на конверте стоял штемпель города Шалона, и к письму был приложен чек на имя одного безансонского торговца. Письмо было подписано вымышленным именем, но, развернув его, Жюльен затрепетал: громадная клякса красовалась посреди страницы на тринадцатом слове — это был знак, о котором они условились с аббатом Пираром [392] .
Несравнимо более сложным выглядит упоминание о кляксах в романах Владимира Набокова «Отчаяние» (1932) и «Под знаком незаконнорожденных» (Bend Sinister, 1947). В первом из них клякса венчает собою одно из «шантажных» писем, которые пишет Герману его мнимый двойник Феликс:
392
Стендаль. Красное и черное. М.: Правда, 1977. С. 208.
Он писал, что готов встретиться со мною снова, что многое за это время обдумал, — но что если я от встречи уклонюсь или просто не отвечу, то он принужден будет… и тут распласталась огромная клякса, которую подлец поставил нарочно — с целью меня заинтриговать, — ибо сам совершенно не знал, какую именно объявить угрозу [393] .
С учетом дальнейшего повествования — неудачи в сокрытии улик и разоблачения Германа — неопределенная угроза, означенная кляксой в адресованном ему письме, оказывается вещей: пугающей неопределенностью судьбы и невыразимостью немого отчаяния. В тексте еще более структурно изощренного «Под знаком незаконнорожденных» упоминание о кляксах выступает как деталь трансформирующегося мотива, также предопределяющего собою скрытую фабулу повествования и его финал. В предисловии к третьему изданию романа (1963) сам Набоков объяснял его в ряду повествовательных мелочей, «природа которых требует, чтобы они не были слишком видны»:
393
Набоков В. В. Отчаяние: Романы, повесть, рассказы. Самара: Книжное издательство, 1991. С. 452.
Продолговатая лужица, похожая формой на клетку, готовую разделиться, субтематически вновь и вновь возникает в романе, появляясь в виде чернильного пятна в четвертой главе, кляксы в главе пятой, пролитого молока в главе одиннадцатой, дрожащей, напоминающей обликом инфузорию, ресничатой мысли в главе двенадцатой, следа от ноги фосфоресцирующего островитянина в главе восемнадцатой и отпечатка, оставляемого живущим в тонкой ткани пространства, — в заключительном абзаце [394] .
394
Набоков В. В. Под знаком незаконнорожденных / Пер. С. Б. Ильина // Набоков В. В. Собрание сочинений американского периода в 5 тт. Т. 1. СПб.: Симпозиум, 1997— цит. по: lib.rus.ec/b/210862/read.
Стремление — и умение — прочитать скрытое кляксой или «прочитать» саму кляксу, понять, знаком каких событий и обстоятельств она является, обязывает к выбору в ситуации, как сказали бы психологи, предвосхищаемого будущего. Будучи своего рода информационным шумом, кляксы, как и любые помехи в тексте, предполагают понимание или (что в системном отношении одно и то же) «реализацию» самого текста в ориентации на структуру внешней информации — опору на контекст и априорные предпосылки. Психологическая и социальная природа такого понимания выражается как предпонимание, возвращение к исходной для него сфере эмоций и, в свою очередь, мультиреференциальность любого текста, открытого потенциальным смыслам и множественности их экспликаций. Можно сказать, что герменевтика в этом случае дополнительна к антропологии и, более того — предопределяется ею.
Показательно, что в современной литературе опыты целенаправленной «антропологизации» художественного текста не миновали использования чернильных пятен как медиального замещения, осложнения или отмены буквенного знака. Эксперименты такого рода традиционно связываются с поэтикой европейского сюрреализма. Таково, в частности, стихотворение словацкого «надреалиста» Рудольфа Фабри «Врата глубокой женственности» из сборника «Отрубленные руки» (1935), представляющее собою кляксу, под которой отчетливо прочитывается только имя обращающегося к кому-то поэта: «Ваш Рудольф» [395] . В истории отечественной поэзии схожими приемами пользуется Сергей Сигей, включающий в свои тексты «волнистые линии, зачеркивания, кляксы („Поэцерт для пера с пальцэрстнем“), рисунки простейших форм типа лодки, „солнышка“ и прочие загогулины», с тем, чтобы вывести стихи «из сферы не только типографии, но и машинописи» [396] . Каллиграфическое совмещение образно-визуального и буквенного ряда, с одной стороны, придает в этих случаях литературному тексту характер «гибридного» или «креолизованного» текста [397] , а с другой — может быть соотнесено с тем, что называется визуальной метафорой, требующей инерциальной задержки на зрительном образе и необходимости его семантического «декодирования» [398] . Пример того же порядка — «Прекрасное зачеркнутое стихотворение» Владимира Казакова: четыре вымаранных стихотворных строки, возвращающие словам и буквам, по суждению Игоря Лощилова, «нерасчленимость чернильного пятна» и, как я полагаю, интенциональность речевого высказывания, — не смысл, но стоящие за ним намерение и жест [399] .
395
Шведова Н. В. Словацкий надреализм: контуры изучения // Славянский вестник. Вып. 2. М.: Макс-Пресс, 2004. С. 573.
396
Сигей С. Переплетная работа // rubtsov.penzacom.ru/symbioz/7_8/pereplet.htm.
397
Анисимова Е. Е. Паралингвистика и текст (К проблеме креолизованных и гибридных текстов) // Вопросы языкознания. 1992. № 1. С. 71–78; Бернацкая А. А. К проблеме «креолизации» текста: История и современное состояние // Речевое общение / Под ред. А. П. Сковородникова. Вып. 3 (11). Красноярск: Красноярский государственный университет, 2000. С. 104–110; Ворошилова М. Б. Креолизованный текст: аспекты изучения // Политическая лингвистика. Вып. 20. Екатеринбург: Уральский государственный педагогический университет, 2006. С. 180–189.
398
Danesi M. Thinking is Seeing. Visual Metaphors and the Nature of Thought // Semiotica 1990. No. 80, 3/4. P. 221–237.
399
Лощилов И. Стихотворение Владимира Казакова «Репетиции» (1966): Версификация как цирк // Художественный текст как динамическая система: Материалы международной научной конференции, по священной 80-летию В. П. Григорьева (Институт русского языка им. В. В. Виноградова, 19–22 мая 2005 г.). М.: Управление технологиями, 2006. С. 425–434.
Вышеописанные поэтические приемы позволяют судить о возможностях и ограничениях восприятия литературного текста, как и текста вообще, в плане его способности представлять или имитировать речевые акты. Ричард Оманн видел в этой способности, как известно, определение самой литературы [400] . В историко-культурной и медиальной ретроспективе «чтение вслух» не случайно рисуется первичным к навыкам «чтения про себя»: литературная традиция конститутивно складывается из навыков устной коммуникации — повторения услышанного и повторения вслух написанного [401] . Между тем фактом остается и то, что восприятие визуально-образных (например, математических и геометрических) проекций участия устной речи в принципе не требует. Методологически важными в этой связи представляются работы, посвященные, с одной стороны, когнитивным эффектам метафорического моделирования [402] , а с другой — описывающие метафоры как разноуровневые элементы косвенной номинации, не ограниченные единицами лексического уровня [403] . Вольные или невольные помарки в тексте могут быть поняты при таком подходе как семиотические прецеденты потенциальной метафоризации, способные служить упорядочиванию информации в ее содержательном и репрезентативном модусах (knowledge representation) [404] . Во всяком случае, испорченный текст не исключает текста о самой его порче.
400
Ohmann R. Speech Acts and the Definition of Literature // Philosophy and Rhetorics. 1971. No. 4. P. 1–19.
401
Gavrilov A. K. Reading Techniques in Classical Antiquity// Classical Quarterly. 1997. Vol. 47. P. 56–73. Ср.: Abrahams R. D. Folklore and Literature as Performance // Journal of the Folklore Institute. 1972. Vol. 9. P. 75–94; Рейтблат A. И. Чтение вслух как культурная традиция // Рейтблат А. И. Как Пушкин вышел в гении: Историко-социологические очерки о книжной культуре Пушкинской эпохи. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 30–35.
402
Обзор соответствующих исследований см.: Лагута О. И. Метафорология: Теоретические аспекты.
403
Seel M. Am Beispiel der Metapher. Zum Verh"altnis von buchst"ablicher und fig"urlicher Rede // Intentionalit"at und Verstehen. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1990. S. 237–272; Gibbs R. W. The Poetics of Mind: Figurative Thought, Language, and Understanding. New York: Cambridge University Press, 1994; Хахалова С. А. Категория метафоричности: Формы, средства выражения, функции / Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук. М.: МГПУ, 1997.
404
Bergem W., Bluhm L., Marx F. Metapher und Modell. Ein Wuppertaler Kolloqium zu literarischen und wissenschaftlichen Formen der Wirklichkeitskonstruktion. Trier: Wissenschaftlicher Verlag, 1996; Schuster M., Wickert R. Die Metapher als Figur der Bildkommunikation // Nonverbale Kommunikation durch Bilder/ Hrsg. von M. Schuster, B. P. Woschek. Stuttgart: Verlag fur angewandte Psychologie, 1989.