Из истории клякс. Филологические наблюдения
Шрифт:
Памфлет Курье положил начало его популярности как литератора, ставшего впоследствии автором сочинений, критиковавших роялистский режим, полицейские власти, разврат и произвол духовенства и дворянства. Но пока его репутация определялась не этим, а злополучной кляксой. Курье оправдывался, однако поводы для сомнений в его искренности все-таки оставались. Так, пообещав вначале отказаться от копии рукописи со своей транскрипцией, он этого так и не сделал, но зато в феврале 1810 года не без обмана издателя издал в самой Флоренции полный текст «Дафниса и Хлои» (пусть и очень маленьким тиражом — всего 61 экземпляр) в переводе на французский (переработав и дополнив старый перевод Жака Амио стилизованным под него переводом новонайденного пассажа). В сентябре в Риме Курье издал (хотя также очень малым тиражом в пятидесяти экземплярах) и полный греческий текст романа с восстановленным по своей копии текстом (отрывок из этой публикации, восполнявший лакуну прежних изданий, в том же году был опубликован в Гейдельберге в рецензии на брошюру Валериани) [341] . А затем с 1813-го по 1821 год в Париже вышло еще пять франкоязычных изданий «Дафниса и Хлои», на обложке которых значились имена Амио и Курье [342] . Само это издание предварялось похвалой Курье и полным текстом вышеупомянутого «Письма к господину Ренуару» [343] .
341
Heidelbergische Jahrb"ucher der Literatur f"ur Philologie, Historie, sch"one Literatur und Kunst. Bd. 2. Heidelberg: Mohr und Simmer, 1810. S. 97–101.
342
Barber G. Daphnis and Chloe. P. 60. См. также: Vieillefond J.-R. Paul-Louis Courier et l’hell'enisme au d'ebut du XIXe si`ecle // Revue des 'etudes Grecques. 1978. Vol. 91. P. 177–185; Vieillefond J.-R. Du nouveau sur la philologie de P.-L. Courier// Cahiers P.-L. Courier. 1979. 2.1. P. 8–31; Longus. Pastorales (Daphnis and Chlo'e). Texte 'etabli et traduit par J.-R. Vieillefond. Paris: Collection des universit'es de France, 1987. P. XL ff.
343
Les pastorale de Longus, ou Daphnis et Chlo'e / Trad, de Jacques Amyot <…>. Revue, corrig'ee, compl'et'ee, de nouveau refait en grande partie, par Paul-Louis Courier. Paris: chez A. Corr'eard, 1821. P. 1–54.
Вопрос
344
Barber G. Daphnis and Chloe. P. 85. Footnote 1; Morgan J. R. Longus, «Daphnis and Chloe»: 1950–1995 // Aufstieg und Niedergang der r"omischen Welt: Geschichte und Kultur Roms im Spiegel der neueren Forschung. Teil II. Bd. 34. 3. Teilband / Hrsg. von Wolfgang Haase. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1997. S. 2227.
345
Edmonds J. M. Introduction // Longus. Daphnis a Chloe / Transl. George Thornley, revised and augmented by J. M. Edmonds. London; New York: William Heineman — G. P. Putnam’s Sons, 1916. P. XVIII («many minor corruptions and some omissions»). Утверждение Коубета Вильям Лоув оценил как инсинуацию: Lowe W. D. Introduction // Longus. The Story of Daphnis and Chloe / Ed. by W. D. Lowe. Cambridge: Bell, 1908. P. X. («In spite of Cobet’s insinuations, his ability as a Greek scholar may render us fairly confident of the general accuracy of his text»).
346
Vieillefond J.-R. Pour l’amour du grec // Cahiers P.-L. Courier. 1982. 2.7–8. Esp. 49–137. См. также рецензию на эту работу в: Revue des 'etudes Grecques. 1984. Vol. 97. P. 343 (Y. Verni`ere).
Впоследствии, когда происшествию с пятном будет придана широкая огласка, а сам Курье в свое оправдание заявит, что флорентийские злопыхатели накинулись на него исключительно потому, что он француз, вымещая на нем злобу из-за правящего в Италии французского ставленника, военный министр решится судить его как дезертира, что потребует от Курье новых оправданий. Если принять на веру, что все эти сложности и переживания выразились в «геростратовском» порыве Курье, одновременно испортившего древний текст, но и давшего ему новую жизнь в своем собственном прочтении, то, выражаясь несколько вычурно, можно сказать, что как писатель и личность он поставил кляксу не только на рукописи, но также и на своей собственной биографии. Беллетристическое искушение в этом случае оказывается тем сильнее, что пройдет еще несколько лет, и символика «пятна» в судьбе Курье воплотится трагически: в 1825 году он будет убит тремя своими работниками. Убийцы были арестованы, но за недостаточностью улик отпущены на свободу, а когда спустя четыре года такие улики нашлись, выяснилось, что все они (один из них к этому времени умер) были любовниками мадам Курье (на которой Курье женился в 1814 году и которая была почти на двадцать пять лет моложе своего мужа).
Однако поскольку первый суд признал их невиновными, то, в соответствии с тогдашним законом, вторичного разбирательства дела не последовало [347] . При некоторой склонности к суевериям здесь можно было бы заметить пророческое совпадение между замаранным Курье текстом («кто поцеловал Хлою») и зловеще-прозаическим концом его собственной жизни [348] .
Всплывшие в 1830 году новые подробности, касающиеся обстоятельств гибели Курье, напомнили как о самом покойном, так и о давней уже истории с пятном. Смог узнать о Курье и русскоязычный читатель: в 1831 году «Московский телеграф» Николая Полевого публикует биографический очерк и два отрывка из его сочинений, винясь в том, что «имя этого замечательного человека едва известно в нашей литературе». Здесь же рассказывалась и история о злополучной кляксе — сочувственная к Курье и насмешливая к библиотекарю Дель Фурии, «злобившегося на Курье за его открытие, сделанное перед носом поседелого хранителя сей редкости, никогда не заметившего ее» [349] .
347
Barber G. Daphnis and Chloe. P. 60. А. Плещеев, автор русскоязычного очерка о жизни Курье, излагает обстоятельства его убийства без упоминания о любовной связи его жены: «Он пал жертвой корыстных побуждений слуг своих, которым давно уже не нравился его брюзгливый характер» (Плещеев А. Поль-Луи Курье. Его жизнь и сочинения // Современник. 1860. Т. 84. № 11. Ноябрь. 251–278). Один из убийц Курье признал свою вину, но суд его признания не принял, а четыре дня спустя он скончался от апоплексического удара.
348
Известный из фольклорной традиции мотив кляксы как дурного предзнаменования достаточно объясняется типологией суеверных примет — семантикой помехи, ущерба, нарушения, которые могут пониматься либо как подразумевающие их восполнение, либо нет. Но жизненная драма Курье способна поразить любителей суеверий сильнее, если они вспомнят еще об одной «вещи» и документально засвидетельствованной кляксе, случившейся в истории Франции.
16 мая 1770 года на церемонии бракосочетания между дочерью австрийского императора Франца I, пятнадцатилетней Марией-Антуанеттой, и сыном французского короля Людовика XV, дофином Луи, будущая королева Франции, подписывая брачный контракт, не только сделала ошибку в своем собственном имени, но и поставила рядом с ним большую кляксу (Илл. 1).
Происшествие стало темой пересудов, а когда в обществе распространились слухи о физической неполноценности дофина (страдавшего от фимоза и долго уклонявшегося от несложной операции), тема «пятна на брачном контракте» обрела вполне определенный фольклорно-биографический сюжет (Pangels С. Die Kinder Maria Theresias. Leben und Schicksal in kaiserlichem Glanz. M"unchen: Callwey, 1980. S. 522; Seward D. Marie Antoinette. London: Constable, 1981. P. 33; Naish С. Death Comes to the Maiden: Sex and Execution, 1431–1933. London: Routledge, 1991. P. 123). Последующая история правления Марии-Антуа нетты и Луи, ставшего Людовиком XVI, только способствовала умножению «пятен» на их репутации, пока революция 1789 года и казнь коронованных супругов в 1793 году на эшафоте гильотины не поставили в ней окончательную точку. Для полноты исторических аллюзий можно добавить, что на последнем манифесте — воззвании к армии, подписанном Робеспьером, — рядом с его оборванной подписью тоже запечатлено пятно — на этот раз кровавое, — последствие выстрела в челюсть, который, как гадают историки, был произведен то ли самим Робеспьером при его аресте 27 июля (9 термидора) 1794 года в попытке самоубийства, то ли (скорее всего) арестовывавшими его жандармами (Илл. 2).
349
Поль Луи Курье // Московский телеграф. 1831. № 17. Сентябрь. С. 311–348 (история про пятно: С. 312–313). Иначе думал автор появившейся в том же году статьи о Лонге и его романе в Американской энциклопедии: Encyclopaedia Americana Bd. 8. Philadelphia: Carey & Lea, 1831. P. 75 («This spot, the librarian, Del Furia, justly indignant, has laid before the eyes of the public in an engraving, with an account of the whole affair»).
Чернильное пятно, испортившее рукопись «Дафниса и Хлои» (масштаб повреждения которой еще больше увеличился после того, как пятно пытались вывести соляной кислотой) [350] , и расписка Курье, признававшего факт его обнаружения [351] , стали к этому времени своеобразной достопримечательностью Флорентийской библиотеки. О ней упоминают иностранные путешественники (в том числе и русские — например, посетивший Флоренцию в 1841 году Николай Греч [352] ). Посмертная репутация Курье — блестящего стилиста, либерала и борца с несправедливостью, подвергавшегося судебным преследованиям и даже несколько дней сидевшего в тюрьме, — в целом заслонила историю со злополучной кляксой [353] , о которой сегодня печалятся разве что любители античности. Но для истории классической филологии само это происшествие можно счесть символическим и типологически соотносимым с утратами, которыми определяется само наше знание об античности. Пролитые Курье чернила поглотили еще один фрагмент — в ряду неисчислимого множества не дошедших до нас — античных текстов и в этом смысле, как мог бы сказать поклонник синергетики, служат примером увеличения мировой энтропии. Не удивительно, что и сам образ чернильного пятна, заливающего собою письменный текст, обнаруживает контексты, в которых он предстает аллегорией хаоса и бездны. В истории литературных мотивов примером такой аллегорики может служить притча, приводимая в раннесредневековом мидраше Танхума — в тексте, рассказывающем об ответе рабби Акивы на вопрос о доказательствах существования Господа. «Акива показал свиток чудесной каллиграфии и заявил, что этот свиток возник оттого, что он вчера разлил чернила, и чернильная клякса чисто случайно образовала данный текст. Понятно, что ему не поверили и сказали, что, ясное дело, свиток исполнил писец. „Точно так же, — ответил р. Акива, — существование сложного прекрасного мира доказывает, что у него есть Творец“» [354] .
350
Valery M. Historical, Literary, and Artistical Travels in Italy/ Transl. by C. E. Clifton. Paris: Baudry’s European Library, 1839. P. 320 (muriatic acid). Вину за эту порчу вменяли Дель Фурии: Southern Review (Charleston). 1830. Vol. 5. P. 153–154 (рецензия на: Oeuvres Completes de Paul Louis Courier. 4 Vol. Bruxelles, 1828).
351
«„Ce morceau de papier pos'e par m'egarde dans le manuscript pour server de marque, s’est trouv'e tach'e d’encre; la faute en est toute a moi qui ai fait cette eturderie, en foi de quoi j’ai sign'e“. Florence 10. Novembre 1809. Courier» (Valeriani D. Delia Scoperta, e subitanea perdita di una parte inedita del primo libra de pastorali di Longo fatta in un codice dell’Abazia Fiorentina, ora esistente nella Pubblica Imperiale Biblioteca Mediceo-Laurenziana P. 59).
352
Греч Н. Письма с дороги по Германии, Швейцарии и Италии. Т. 1. СПб.: Типография Н. Греча, 1843. С. 209–210.
353
См., напр.: Mayer A. U. Paul-Louis Courier// Literarisches Taschenbuch / Hrsg. von R. E. Prutz. Bd. 2. Hannover: C. F. Kius, 1848. S. 101–170 (скупое упоминание об истории с пятном: S. 160).
354
Левжов М. Средневековая еврейская философия // www.machanaim. org/philosof/lev-lec/phil06.htm. Та же история связывается с рабби Бахья ибн Пакуда (умер около 1080 г.): «Как и Саадиа, Бахйа отстаивал ту точку зрения, что Бог сотворил мир в совершенно определенный миг прошлого. Мироздание, очевидно, не могло возникнуть по чистой случайности; отрицать это столь же нелепо, как предполагать, будто аккуратные строки на странице могли появиться оттого, что на бумагу нечаянно пролили чернила. Порядок и целесообразность мира говорят о том, что у него есть Творец; это же сказано и в Писании» (Армстронг К. История Бога: Тысячелетние искания в иудаизме, христианстве и исламе. Киев; М.: София, 2004 — цит. по: www.krotov.info/lib_sec/01_a/arrn/strong_00.htm).
В оккультно-мистической традиции визуализации понятий и сущностей тот же образ может быть соотнесен с иллюстрацией Роберта Фладца в трактате «История метафизическая, физическая и техническая, разумеющая каждый из большого и малого мира» (Utriusque cosmi maioris scilicet et minoris metaphysica, physica atque technica historia, 1617). Здесь образ хаоса и первичной материи (materia prima) представлен черным квадратом, по сторонам которого написано: «Et sic in infinitum» — «И так до бесконечности». Сам квадрат в этом случае визуально уравнен со страницей, на которой вместо слов — непроницаемая чернота, безбрежная и бесконечная клякса.
И в том и в другом случае тьма предшествует творению и предвосхищает собою свет, приносимый в нее Господом. Хаос становится космосом благодаря его визуальной упорядоченности (здесь уместно вспомнить, что и само греч. слово «космос», oo восходит к глаголу ooo со значением «приводить в порядок», «делать нарядным»). Превращение чернильного пятна в свиток чудесной каллиграфии в рассказе о раббе Акиве подразумевает своего рода топологическую фрактализацию непроницаемой кляксы в очертания букв, линии и арабески письма. У Фладда процесс творения иллюстрируется как божественная эманация в метрической размерности света: это некое освещение, придающее бесформенности различимость, видимость и структурность [355] . Представить обратное — это значит снова погрузиться в хаос, в неразличимость первичной тьмы и небытия (noluntas). Можно заметить, что во всех этих случаях мотив клякс и чернильных пятен, так или иначе, соотносится с темой черноты, а также взаимосвязанными с ней мотивами ахроматизма. При учете таких параллелей рассуждения о кляксах могут увести далеко, но вместе с тем нельзя не учитывать семиотического сосуществования и взаимовлияния семантически близких литературных и изобразительных мотивов. Истолкование психологического эффекта чернильных пятен с этой точки зрения если не обязывает, то по меньшей мере допускает примеры из традиции, демонстрирующей устойчивые мотивы черного цвета как мотивов смерти, болезни, слепоты, страха, скорби, меланхолии (само название которой связано с черным цветом — от греч. «черная желчь»), беспамятства и т. д. [356]
355
О космологической и естественно-научной метафизике Фладда см.: Westman R. S. Nature, Art and Psyche: Jung, Pauli, and the Kepler-Fludd polemic // Occult and Scientific Mentalities in the Renaissance. Cambridge: Cambridge University Press, 1984. P. 177–229.
356
См., напр.: Харви Д. Люди в черном. М.: НЛО, 2010. С. 43–72 (глава 2: Черный цвет в истории); Gotto L. Schwarz sehen: Zum Medialit"at des Dunkels vor, in und nach Kino // Figurationen. 2007. Heft 2007. S. 25–46.
Чернота запятнанного текста в большей степени увязывается с представлением о деструктивном и горестном, чем о чем-то позитивном. Так, например, Лоренс Стерн, эпатируя своих читателей, вставил в первую книгу «Жизни и мнений Тристрама Шенди, джентльмена» («The Life and Opinions of Tristram Shandy, Gentleman», 1760) залитую типографской краской страницу, подытоживающую главу с описанием смерти своего героя, носящего шекспировское имя Йорик, и завершающие ее слова из «Гамлета»: «Alas, poor Yorick!».
Фигура Йорика, по мнению большинства исследователей творчества Стерна, была важна для самого писателя автобиографическими аллюзиями глубоко личного характера. В этом случае черная страница выражает собою, быть может, нечто большее, чем эксцентричное стремление Стерна к типографическому разнообразию [357] . Чернота, визуально указывающая в данном случае на то, о чем уже невозможно говорить и что уже не нуждается в словах, при этом предстает амбивалентной: знаком конца, немоты, траура и вместе с тем знаком возможной надежды и продолжения — как это некогда подразумевалось и черным квадратом Фладда. Показательно при этом, что на возможную преемственность черной страницы Стерна с изображением «первичной материи» у Фладда указывали уже ранние интерпретаторы «Тристрама Шенди» [358] . Была ли эта преемственность осознанной — остается гадать, но те из читателей, для кого такая параллель была и остается важной, симптоматично видят за чернотой типографской краски, заменяющей собою предписанный для книги текст, не только образ хаоса и смерти, но и некоего нового начала.
357
Moss R. Sterne’s Punctuation // Eighteenth-Century Studies. 1981. Vol. 2. P. 192; Tadi'e A. Sterne’s Whimsical Theatres of Language. Orality, Gesture, Literacy. Burlington: Ashgate, 2003. P. 134.
358
Ferrier J. Comments on Sterne // The Edinburg Magazine, or Literary Miscellany. 1794. February. P. 94.
Чернота страниц у Фладда и Стерна содержит, таким образом, не только некую негативную энергию, но и творящую, тварную силу — это тьма, которую на языке средневековых мистиков следует назвать божественной: divina tenebra [359] . Можно ли сказать, что такая интерпретация применима к случаю Курье? Уничтоженный текст увеличил количество потерь, которые, как оправданно предполагается, ведут к энтропии и культурному беспамятству. Но что мешает думать, что именно из беспамятства и рождается новое?
359
Так, по наставлению Дионисия Ареопагита: «Божественный мрак — это и есть свет неприступный, в котором, как сказано в Писании, обитает Бог. Свет этот незрим по причине чрезмерной ясности и недостижим по причине преизбытка сверхсущностного светолития, и в него вступает всякий, кто сподобился познать и видеть Бога именно через то самое, что он больше ничего не видит и не познает, но воистину возвышается над видением и над познанием, продолжая знать только одно: что Бог во всем, как чувственном, так и умопостигаемом» (Цит. по: Аверинцев С. С. Судьбы европейской культурной традиции в эпоху перехода от античности к средневековью // Из истории культуры средних веков и Возрождения. М.: Наука, 1976. С. 54). Столь же амбивалентно интерпретируется типологически родственный иллюстрациям Фладда и Стерна «Черный квадрат» Казимира Малевича: Taylor M. C. Disfiguring: Art, Architecture, Religion. Chicago: University of Chicago Press, 1992. P. 83. Об «иконообразии» «Черного квадрата» в понимании самого Малевича и его окружения см.: Турчин B. C. По лабиринтам авангарда. М.: Издательство Московского университета, 1993. С. 131.