Из истории клякс. Филологические наблюдения
Шрифт:
В инерции литературной, публицистической и живописной выразительности мотив клякс часто появляется там, где речь идет о несовершенстве человеческой природы — испорченных намерениях, тщете усилий, неоправдавшихся надеждах. Сила случая, предопределяющего собою кляксы, патетически может быть названа при этом силой судьбы, непредсказуемо предопределяющей большие и малые события в жизни реальных и выдуманных героев. Будь это только досадная оплошность или настоящая беда — это всегда проявление «человеческого в человеке», незастрахованном от промахов и непредвиденных случайностей. Трогательным документом такого рода может служить переписанная поздним вечером 21 февраля 1818 года Францем Шубертом для Иосифа Хюттенбреннера нотная копия «Форели» (Ор. 32) с огромной кляксой и извинительной припиской:
Я как раз торопился посыпать эту штуку песком, а схватил, будучи уже немного сонным, чернильницу и так преспокойно всю ее и вылил. Какое несчастье! [360]
В литературном контексте мотив клякс часто наделяется «прогностическим» смыслом «судьбоносного» происшествия. Контексты последнего могут варьироваться
360
«Eben als ich in Eile das Ding bestreuen wollte, nahm ich, etwas schlaftrunken, das Tintenfass und goss es ganz gemachlich dar"uber. Welches Unheil!» (Dahms W. Schubert. Berlin: Schuster & Loeffler, 1918. S. 74). Репродукция автографа: Neue Schubert Ausgabe — www.schubert-ausgabe.de/files/forelle_gross.pdf. Схожее происшествие, но уже как спасительное, подытоживает притчу, приводимую Хорхе Борхесом и Адольфо Касаресом со ссылкой на Мартина Бубера: «[У]каз, направленный против иудеев всей страны, был представлен императору на подпись. Несколько раз император брался за перо, но что-то все время его отвлекало. Наконец он поставил подпись. Потянулся за песком, но по ошибке взял чернильницу и вывернул ее на бумагу. Тогда он порвал документ и запретил приносить ему новый» (Борхес X., Касарес А. Собрание коротких и необычайных историй. СПб.: Симпозиум, 2001 — цит. по: www.ark.ru/ins/zapoved/zapoved/borhes-kasares.html).
В кинофильме Вайды история, в согласии с романом Достоевского, выглядит несравнимо более зловещей. Здесь чернильница проливается на чертеж Кириллова, когда к нему входит Шатов с вопросом, не оставил ли он идею самоубийства. У самого Достоевского этой сцены нет, но в кинофильме она наглядно иллюстрирует принципиальный для текста романа мотив строительства (наделенный смыслом некоего высшего миросозидания) и апорию характера Кириллова, мечтающего о строительстве моста и вместе с тем обуреваемого мыслями о всеобщей катастрофе [361] . Безобразное пятно чернил, растекающееся по идеальной и сложной графике чертежа с изображением моста, в этом случае как бы совмещает в себе обе интенции — созидания и (само)разрушения. В атмосфере взвинченного (кино)повествования, движущегося к роковой развязке, сама эта сцена недвусмысленно предвосхищает смерть Кириллова, но — в ретроспективной оценке пророчеств русского классика и, возможно, по замыслу (склонного к историософии) режиссера — может быть понята и как более широкий и емкий образ исторической судьбы России.
361
См., напр., обращенную к Кириллову реплику Степана Трофимовича, после того как Личутин изложил ему кирилловские «принципы»: «В одном только я затрудняюсь: вы хотите строить наш мост и в то же время объявляете, что стоите за принцип всеобщего разрушения. Не дадут вам строить наш мост!» (Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30 тт. Т. 10. С. 78).
В стихотворении Иннокентия Анненского «Тоска припоминания» (1904) образ залитой чернилами страницы связан с повторяемостью и, одновременно, призрачностью ночного существования на границе яви и мечты, памяти и забвения:
Мне всегда открывается та же Залитая чернилом страница. Я уйду от людей, но куда же, От ночей мне куда схорониться? Все живые так стали далеки, Все небытное стало так внятно, И слились позабытые строки До зари в мутно-черные пятна [362] .362
Анненский И. Стихотворения и трагедии. Л.: Советский писатель, 1990. С. 107 (Библиотека поэта. Большая серия).
Комментировавший это стихотворение Анненского В. Гитин отметил важную для его понимания перекличку с концепцией «припоминания» у Платона — с представлением о душе, забывшей созерцаемое ею некогда в мире идей. В таком контексте создание стихотворения равнозначно восстановлению некоего первичного, предзаданного поэту «текста», но и осознание тщеты самого этого усилия [363] . В современной литературе мотивную параллель между чернотою пролитых чернил и усилием воспоминания находим в замечательном стихотворении Игоря Меламеда (1985):
363
Гитин В. Точка зрения как эстетическая реальность // Иннокентий Анненский и русская культура XX века: Сборник научных трудов. СПб.: АО «Арсис», 1996. С. 3–30.
Литературные и поэтические мотивы, поддерживающие эти и близкие к ним контексты, широко распространены в семантической устойчивости мотивов «кляксы — устремление к чему-либо», «кляксы — слезы» и «кляксы — смерть». Примеры, их иллюстрирующие, не всегда лишены банальности, но, как кажется, сама эта банальность коррелирует в таких случаях с дискурсивной убедительностью. Так, в поэтической задумчивости и рассеянности сажает кляксу поэт в «Симфониях» Андрея Белого — как невольное напоминание о тщетности возвышенного и жизненной тоске:
364
Так в большинстве интернет-публикаций. Ср.: codistics.com/sakansky//all/melamed/igorl.htm; imelamed.livejournal.com/2006/06/20. В журнальной версии последние две строки из цитируемых строф изменены; см.: Меламед И. Стихи разных лет // Постскриптум. Литературный журнал. 1997. Вып. 3 (8). С. 196 («Эта тьма, как в первой строке диктанта / Растянулась кляксой»).
Поэт писал стихотворение о любви, но затруднялся в выборе рифм, но посадил чернильную кляксу, но, обратив очи к окну, испугался небесной скуки [365] .
Иначе изображен работающий Ленин в романе А. Н. Толстого «Хлеб» (1937):
Понять, захотеть и будет — социализм для него так же реален и близок, как свет рабочей лампы, падающий на лист бумаги, по которому торопливо, с брызгами чернил, бежало его перо [366] …
365
Белый Андрей. Симфония (2-я, драматическая) (1902) // Белый Андрей. Симфонии. Л.: Художественная литература, 1991. С. 90.
366
Толстой A. M. Хлеб (Оборона Царицына). М.; Л.: Детиздат, 1952. С. 26–27.
Небрежности письма, объясняемые мечтательностью или, напротив, спешкой и экспансивностью пишущего, находят в этих случаях, прежде всего психологические и, в частности, графологические аргументы. В разнообразии графологической литературы наличие чернильных пятен в тексте свидетельствует, как правило, если не о трудностях с моторикой и отсталости умственного развития, то о сильном и склонном к авантюрам характере [367] . На что указывают расплывшиеся от слез чернила, графологи умалчивают. Поэтологический же мотив «кляксы — слезы» (как и близкий к нему мотив «чернила — слезы» [368] ), несомненно, поддерживается семантикой жидкости, но и содержательно — общим контекстом грусти, тоски, разочарования, обманутых надежд, как это выражено, например, в стихотворении А. Н. Апухтина «К пропавшим письмам» (1858):
367
См., напр.: Моргенштерн И. Ф. Психо-графология или наука об определении внутреннего мира человека по его почерку. СПб.: Художественная типография А. К. Вейерман, 1903; Моргенштерн И. Ф. Внутренний мир в почерке у псевдолюдей. СПб.: Типография «Рассвет», 1910. Ср. в современном пособии по графологии: «Обладатели такого почерка энергичны и чувственны, они обладают огромной силой, которую используют как в позитивном, так и в негативном плане. Исключительно сильный и мощный нажим при письме, когда буквы и штрихи начинают расплываться, а бумага покрывается кляксами, является скорее отрицательной, чем положительной характеристикой личности» (Практическая графология: Как узнать характер человека по почерку / Сост. Е. Л. Исаева. М.: Рипол-классик, 2010. С. 87).
368
О контекстуальной метафорике чернил см.: Бологова М. А. Семиотика чернил: к истории одного метафорического кода // Критика и семиотика. 2007. Вып. 11. С. 221–246.
Или — юмористически — в «Гранатовом браслете» А. И. Куприна (1910):
Проходит полгода. В вихре жизненного вальса Вера позабывает своего поклонника и выходит замуж за красивого Васю, но телеграфист не забывает ее. <…> каждый день неуклонно посылает он Вере страстные письма. И там, где падают на бумагу его слезы, там чернила расплываются кляксами. Наконец он умирает, но перед смертью завещает передать Вере две телеграфные пуговицы и флакон от духов — наполненный его слезами [370] …
369
Апухтин А. Н. Полное собрание стихотворений. Т. 2. Л.: Советский писатель, 1991. С. 92 (Библиотека поэта. Большая серия).
370
Куприн А. И. Собрание сочинений в 9 тт. Т. 5. М.: Художественная литература, 1972. С. 247.
Мотив «клякса — смерть» связан с предыдущим тематически, но в свою очередь радикализует (и поэтому же, замечу в скобках, часто пародирует) его. Клякса указывает на смерть или, по меньшей мере, ее симуляцию — например, в описании из романа Александра Дюма «Сорок пять» (1847):
Горанфло <…> все же под конец написал, что Шико удалился к нему в монастырь, <…> с горя заболел, пытался бороться с болезнями, кое-как развлекаясь, но <…> в конце концов, он скончался. Со своей стороны и Шико написал королю. Письмо его, датированное 1580 годом, разделено было на пять абзацев. Предполагалось, что между каждым абзацем протекал один день, и что каждый из них свидетельствовал о дальнейшем развитии болезни. Первый был начертан и подписан рукою довольно твердой. Во втором почерк был неуверенный, а подпись, хотя еще разборчивая, представляла собой каракули. Под третьим стояло Шик… Под четвертым Ши… И, наконец, под пятым Ш и клякса. Эта клякса, поставленная умирающим, произвела на короля самое тягостное впечатление [371] .
371
Дюма А. Сорок пять / Пер. А. С. Кулишер, Н. Я. Рыкова. М: Художественная литература, 1981. С. 123–124.