Из праха восставшие
Шрифт:
– Что это? – прошептала она. – Рождение или перерождение?
По Семье прокатилась волна негромкого добродушного смеха.
– Либо то, либо другое, – ответила за всех мать. – А может – не то и не другое. Добро пожаловать. Поживи у нас. Скоро ты уйдешь навстречу своей необычной судьбе.
– Но почему… – запротестовал Тимоти.
– Ни в чем не сомневайся. Просто будь.
На час более юная, чем минуту назад, Анжелина Маргарита взяла мать за руку.
– А вы приготовили пирог со свечками? Это мой первый день рождения или девятьсот девяносто девятый?
В затруднении, что тут ответить, Семья снова наполнила стаканы.
Мы любим закаты потому, что они гаснут.
Мы любим цветы потому, что они умирают.
Любим собак во дворе и кошек на кухне потому, что те вскоре нас покинут.
Само собой, есть и множество других причин, но в сердце утренних приветствий и полуденного смеха лежит неотвратимость прощания. В седых бакенбардах старого пса мы прозреваем уход. В усталом лице старого друга мы видим дальний путь без возврата.
Вот так же было и с Анжелиной Маргаритой для Семьи, но больше всего – для Тимоти.
«Спешите жить» – этот девиз был выткан на застилавшем большую гостиную ковре, по которому они ходили каждую минуту каждого часа каждого из тех дней, когда эта прелестная девушка находилась в центре их жизни. Потому что возраст ее уменьшался от девятнадцати лет до восемнадцати с половиной, а затем до восемнадцати с четвертью, и этот прекрасный регресс был неудержим.
– Подожди меня! – крикнул однажды Тимоти, смотревший, как лицо ее и тело истаивают от красоты к красоте, словно спешащая догореть свеча.
– Поймай меня, если сможешь! – И Анжелина Маргарита помчалась по лугу, легко обгоняя плачущего Тимоти.
Выбившись из сил, она весело захохотала и рухнула на траву, в ожидании, что и он сделает то же.
– Догнал! – закричал Тимоти. – Попалась!
– Нет, – улыбнулась Анжелина Маргарита и взяла его за руку. – Такого не будет, не будет никогда, милый кузен. Слушай.
А затем она объяснила.
– Я буду такой, восемнадцатилетней, какое-то время, а затем мне станет семнадцать и шестнадцать, и это тоже будет ненадолго, и, о Тимоти, пока я буду в этом возрасте, мне нужно будет найти себе любовь, завязать скоротечный роман там, внизу, в городе, и мне нельзя будет показать, что я пришла к ним с этого холма, из этого Дома, и радость моя не продлится, ибо вскоре мне будет пятнадцать, и четырнадцать, и тринадцать, а затем придет невинность двенадцати, когда сердце в груди еще не бьется с таким жаром, а затем одиннадцать, безмозглые, но счастливые, и десять, что еще счастливее. И уж потом, Тимоти, если вдруг где-нибудь на этом возвратном пути мы с тобой могли бы соединиться, сплести наши руки в дружбе, сплести наши тела в радости, это было бы так прекрасно, ты согласен?
– Я не знаю, о чем ты говоришь!
– Сколько тебе от роду, Тимоти?
– Десять, наверное.
– А, понятно. Так значит, ты не знаешь, о чем я.
Анжелина Маргарита резко наклонилась и поцеловала его в губы так крепко, что у него чуть не полопались барабанные перепонки, а мягкое пятнышко на темени плеснуло болью.
– Это дает тебе хоть малое представление, чего ты лишился, не полюбив меня? – спросила она.
– Почти, – прошептал Тимоти и покраснел до корней волос.
– Скоро, – сказала Анжелина Маргарита, – я должна буду уйти.
– Это ужасно! – воскликнул Тимоти. – Почему?
– Это неизбежно, милый кузен. Если я останусь где-нибудь слишком надолго, люди обязательно заметят, что в ноябре мне было восемнадцать, в октябре – семнадцать, а затем и шестнадцать. А ведь дальше – больше, к Рождеству мне будет десять, весной – два года, затем один, а затем я возьмусь за поиски и найду ту женщину, что примет меня в свое чрево, и вскоре уйду в вечность, откуда пришли мы все, чтобы прогуляться по времени и вновь вернуться в вечность. Так сказал Шекспир.
– Правда?
– Жизнь – это прогулка, окаймленная снами. Я, в отличие от прочих, пришла из сна смерти. Весной я стану семенем, укрытым в утробе какой-нибудь женщины или девушки, зреющим к новой жизни.
– Необычная ты, – сказал Тимоти.
– Очень.
– А много ли было таких, как ты?
– Мы знаем об очень немногих. Но подумай, какая это удача – родиться из могилы, а в конце быть погребенной в гранатовом лабиринте чьей-нибудь юной невесты?
– Неудивительно, что они праздновали твой приход, – сказал Тимоти. – И весь этот смех и вино!
– Неудивительно, – сказала Анжелина Маргарита и наклонилась, чтобы вновь его поцеловать.
– Подожди!
Но было поздно, она уже коснулась его губами. Кровь взорвалась у него в ушах, обожгла шею, раздробила и заново собрала ноги, забарабанила в груди и залила лицо густым румянцем. Мощный мотор ожил в его лоне и заглох, так и не успев получить имя.
– О Тимоти, – вздохнула Анжелина Маргарита. – Как жаль, что мы с тобой – ты, идущий к могиле, и я, идущая к сладкому забвению плоти и порождению новой жизни, – не можем встретиться по-настоящему.
– Да, – кивнул Тимоти. – Жаль.
– Ты знаешь, что значит «прощай»? Это значит – прости, если я чем-нибудь тебе повредила. Прощай, Тимоти.
– Что?!
– Прощай!
И прежде чем он сумел подняться на ноги, она умчалась в сторону Дома и исчезла навсегда.
Говорили, что потом ее видели в городке, уже почти семнадцатилетнюю, неделей позже – в городе побольше, шестнадцатилетнюю, а затем в Бостоне, пятнадцатилетнюю и продолжавшую стремительно молодеть, и двенадцатилетней девочкой, на корабле, отплывавшем во Францию.
С этого момента ее история окутывается туманом. Вскоре пришло некое письмо с описанием пятилетней девочки, прожившей несколько дней в Провансе. Некий турист видел в Марселе очаровательную двухлетнюю крошку, которая, сидя на руках у нянюшки, лопотала о какой-то непонятной стране, и городе, и доме на холме, и еще о черном дереве. Разобрать что-либо толком было невозможно, тем более что лопотание ежеминутно прерывалось смехом и агуканьем, так что все присутствующие решили, что это просто чушь и белиберда.