Из современной английской новеллы
Шрифт:
До прогулки они поспорили, сперва о том, брать ли с собой собаку — Тим говорил, что она постоянно забегает в кусты, откуда ее не дозовешься ни свистом, ни окриком, и на это уходит все время, — а после, когда Тим взял ее на поводок, разгорелся новый спор.
— Не нужна ей эта штука, — сказал Майкл. — Я вчера ходил с ней гулять прямо по городу, и с ней не было никаких хлопот.
— В Японии всех собак водят на привязи. Таков закон.
— Ну и дурацкий закон.
— Уж какой есть. Нравится, нет ли, а надо. Вот отойдем подальше,
Буквально через несколько минут, когда они сошли с дороги и свернули на тропинку, Майкл стянул с себя рубашку и повесил ее на руку.
— Спускай теперь.
— Но здесь еще дома.
Не говоря больше ни слова, Майкл нагнулся и спустил собаку с поводка. Тим промолчал, превозмогая возмущение.
— Бедный звереныш! — Майкл остановился, наблюдая, как дворняжка заюлила по тропинке, перебегая с одной стороны на другую. Вдруг она взбежала по обомшелым ступеням, ведущим к убогому домику, присела, растопырив лапы, и оставила едва ли не на самом пороге большую зеленовато-желтую колбаску.
— Ах ты, черт! Ко мне, Триция! Ко мне! — В ответ на окрик сука подобралась к хозяину, заметая тропинку длинным хвостом, и припала к земле, когда Тим занес над ней поводок. Но стегнуть не успел — брат перехватил его руку.
— Она не виновата! Она не умеет отличать, где можно, где нельзя.
— Прекрасно умеет! Ее учили отличать.
— Бедная собачка! Видно, давно было невтерпеж. Ей можно посочувствовать.
— Что-то не в меру ты щедр на сочувствие.
— Подумай лучше, сколько гадости оставляют после себя двуногие. — Майкл показал рукой на жестянку из-под пива, ржавеющую в кустах. — Все, что нагадит Триция, скроется в земле и удобрит ее. А вот бумажки, консервные банки, пластиковые пакеты — шалишь.
— А ты подумай о людях, которые найдут эту красоту у себя на пороге.
— Так им и надо!
— За что?
— За то, что они двуногие уроды, а не симпатичные четвероногие вроде Триции.
Внезапно и разом до обоих дошла нелепость подобного довода, и они покатились со смеху.
Потом, на узком карнизе скалы, Майкл скинул с ног тапочки, скинул джинсы и растянулся на солнце. Тим посмотрел на длинное, узкое тело — Майкл, полузакрыв глаза, встретил его взгляд.
— Что ты делаешь? — Один раз Тим уже это спросил, когда Майкл стал расстегивать молнию на штанах, но не получил ответа.
— Отдохну немножко. Прожарю косточки. Сядь, посиди. Ну-ка! — Он похлопал по скале рядом с собой, и муравьи так и брызнули в разные стороны у него из-под ладони.
— Что так? Неужели устал?
Триция уже улеглась подле Майкла, свесив язык, бока у нее ходили ходуном после непрестанной беготни вверх и вниз по склонам.
— Я — нет. А вот Триция, возможно, устала. И потом здесь такая красота.
— Опоздаем к обеду.
— Эка важность!
— Имаи-сан сказала, что специально придет накормить нас. Она обычно не приходит по воскресеньям.
— Да ведь еще не поздно.
— Скоро пять. Если мы хотим еще сделать крюк и пройти мимо храма…
— Ах, да пусть ее подождет! Садись.
Тим опять посмотрел на длинное, узкое тело, блестящее от пота, словно умащенное маслом. Его пальцы тронули было верхнюю пуговицу на рубашке — и тотчас отдернулись. Он неловко примостился на выступе скалы — так растерянный трезвенник усаживается на высоком табурете у стойки бара. Прищурясь, он огляделся по сторонам.
— Тебе, должно быть, там страшно неудобно. И страшно жарко. Почему ты не снимешь рубашку?
Тим покачал головой и отвернулся.
— Ты не умеешь получать удовольствие от жизни, Тим. Как это грустно. Разучился — как, впрочем, и многие другие. Тебя не радует этот вид… — Майкл показал вниз, где под склоном холма мерцал в знойном мареве город, — …не радует это дивное солнце, и запах сосновых иголок, и перекличка птиц друг с другом. Единственное, на что ты способен, — это сидеть и думать, что поздно, что к семи надо быть дома, иначе Имаи-сан придется ждать. Да какое это имеет значение?
— Для нее — имеет.
— Ты прекрасный человек, Тим. Но ох, до чего мне все это грустно.
Майкл закрыл глаза и, казалось, уснул. Тим наблюдал за ним, остро сознавая, как верно то, что он сказал, и, однако, не менее остро сознавая, что время бежит и что это приводит его в ужас. Он всегда жил с оглядкой на время, чего никогда не делал Майкл. Постоянно он поглядывал на часы, постоянно прикидывал, хватит ли времени выполнить ту или иную работу, постоянно старался определить, поздно ли сейчас или рано, успеет ли он куда-нибудь или опоздал.
Наконец Майкл проснулся, помаргивая от солнца, чей диск клонился все ниже к западу, а лучи пробивались сквозь деревья, ложась бликами на голые ноги человека и придавая им сходство с ногами фавна.
— Ах, хорошо! Ужасно хорошо! — воскликнул он и протянул худые руки высоко над головой, а потом, сев, — в ту сторону, где открывался великолепный вид. Дворняга при этом возгласе подняла голову и застучала хвостом по земле. — А ты что делал? Неужели так и не сдвинулся с места за все это время?
Тим качнул головой.
— Я размышлял, — сказал он. Но сказал неточно — на самом деле он лишь все глубже погрязал в трясину недовольства собой, презрения к себе.
Имаи-сан, судя по всему, не обиделась на них за опоздание, хоть непременно обиделась бы, если б к обеду опоздали не Тим и Майкл, а Тим и Лора. Встретив гостя на первых порах враждебно, она теперь сама спрашивала каждый день, не нужно ли ему что-нибудь постирать и, забывая лишний раз вытереть пыль в хозяйской спальне — благо, что Лоры не было, — каждый день неукоснительно наводила блеск в комнате Майкла.