Из современной английской новеллы

Коллектив авторов

Он чувствовал на себе ее взгляд, и ее язвительные насмешки попадали точно в цель, глубоко проникая ему в сердце. Он повернулся к ней и, пошарив руками, коснулся ее плеч. Ему хотелось сдавить ей горло, почувствовать, как ее мышцы напрягутся под его пальцами, хотелось, чтобы она умерла от страха. Но она, думая, что он пытается ее обнять, выбранилась и со смехом отпихнула его от себя. Ошеломленный такой тупостью, он оставил ее в покое.

Медленно тащился поезд. Станции проплывали за окнами — невзрачные, похожие одна на другую. Миссис да Танка безотрывно смотрела

на мистера Майлсона в упор, и взгляд ее — холодный, властный — становился все более колюч.

Она одолела его в этой схватке, хотя формально победа осталась за ним. Задолго до обусловленного совместного завтрака мистер Майлсон выпрыгнул из постели. Он оделся и позавтракал один в ресторане, а затем, не теряя ни минуты, послал в номер за своим чемоданом и покинул отель, предупредив дежурного администратора, что дама уплатит по счету. Так она и поступила, после чего отправилась следом за ним на вокзал и теперь сидела напротив него в пустом купе, приводя его в замешательство и злорадствуя.

— Ну что ж, — сказала она, — вы сделали, что могли. Единственный жалкий поступок, на который у вас хватило духа. Вы поставили страшилище на место. Можно ли было ожидать чего-либо другого от представителя низших слоев английского среднего сословия?

Мистер Майлсон опрометчиво забыл свои еженедельники и сегодняшнюю газету в отеле. Ничего не оставалось, как сидеть с этой женщиной лицом к лицу и делать вид, что его интересуют проплывающие за окном пейзажи. К тому же вопреки всему его слегка томило чувство вины. Вернувшись домой, он одолжит пылесос и основательно пройдется им по комнате: физический труд поможет ему успокоиться. Потом, перед ленчем он выпьет кружку пива. Ленч — в закусочной-автомате. Днем, пожалуй, можно будет сходить в кино. Сегодня суббота, а это более или менее обычный для него субботний распорядок дня. В кино он, чего доброго, и вздремнет с недосыпу-то. Его будут толкать в бок локтями, чтобы он перестал храпеть: такое с ним уже случалось, и это было не слишком приятно.

— Чтобы даровать вам жизнь, ваша мать долгие часы лежала в родовых муках, — произнесла миссис да Танка. — Думали вы об этом когда-нибудь, мистер Майлсон? Думали вы когда-нибудь об этой несчастной женщине, о том, как кричала, она, ломая руки, извиваясь на ложе? Стоите ли вы таких мук, мистер Майлсон? Ну, скажите сами, стоите ли вы того?

Можно было уйти из этого купе, пристроиться к другим попутчикам. Но этим он доставил бы слишком большое удовлетворение миссис да Танка. Она бы громко расхохоталась, увидав, что он уходит, возможно даже пошла бы следом, чтобы поиздеваться над ним в присутствии посторонних.

— Все, что вы говорите обо мне, миссис да Танка, в равной мере приложимо и к вам.

— Вы хотите сказать, что мы с вами схожи, как две горошины в одном стручке? Тогда это стручок, начиненный динамитом.

— Я не это имел в виду. Ни за какие блага в мире не хотел бы я оказаться с вами в одном стручке.

— Однако вы оказались со мной в одной постели. И не сдержали своего слова, как подобало бы мужчине. Вы трус, мистер Майлсон, никчемный трус. Думаю, что вы сами это знаете.

— Я знаю себя, чего никак нельзя сказать про вас. Вы хоть раз задумались над тем, что вы такое в глазах других людей? Стареющая

женщина, некрасивая, увядшая, весьма сомнительной нравственности и поведения. Какую несчастную жизнь устроили вы, должно быть, этим вашим мужьям!

— Сделав меня своей женой, они получили все, чего добивались, сполна. И вы понимаете это, только не смеете в этом признаться.

— Едва ли я лишусь сна, терзаясь этой проблемой.

Утро было прохладное, солнечное, небо ясное. Пассажиры, покидая поезд на промежуточных станциях, кутались в воротники — после теплой духоты вагона холод снаружи казался особенно резким. Женщины с корзинками. Молодые парни. Мужчины с ребятишками, с собаками, которых они забирали у проводника багажного вагона.

Да Танка, говорят, живет с какой-то женщиной. Но тем не менее отказался взять вину на себя. Человеку с его положением адюльтер и публичный скандал не к лицу. Так он заявил. Насыщенно. Жестко. Хорес Спайр, надо отдать ему должное, плевать хотел на то, как это будет выглядеть.

— Какому венку отдали бы вы предпочтение, мистер Майлсон, для возложения на гроб после вашей смерти? Я задаю этот вопрос потому, что намерена послать вам цветы. Единственный одинокий венок. От этой ужасной миссис да Танка, от страшилища.

— Что, что? — переспросил мистер Майлсон, и она повторила свой вопрос.

— А… Ну, из бутеня, пожалуй. — Он сказал это, будучи застигнут врасплох внезапно возникшей перед ним картиной. Ведь он не раз рисовал себе такую картину, не раз над ней раздумывал: катафалк, гроб, в гробу он. Вероятно, все будет совсем не так. Предвидение не было сильной стороной мистера Майлсона. Оглядываться назад, вспоминать, перебирать в уме события, переживания, которые в свое время, быть может, заполняли повседневность, — это было более ему свойственно. Ведь если не заглядывать вперед, дни текут за днями даже не без приятности. Мистеру Майлсону никогда не удавалось закрепить картину своих похорон в уме. Сколько бы он ни пытался, в конце концов все превращалось в чьи-то чужие похороны, на которых он присутствовал. Снова и снова вспоминалась ему кончина его отца и сопутствующие этому событию обряды.

— Из бутеня? — повторила миссис да Танка. Почему он назвал этот цветок? Почему не розы, не лилии или что-нибудь из комнатных растений? Бутень рос в Шропшире — по обочинам пыльных проселочных дорог; в залитых зноем и гуденьем пчел полях — огромные белые пространства волнами спускались к реке. Она сидела среди этих цветов, когда водила своих кукол на прогулку. Она лежала среди них, улыбаясь прекрасной, светлой голубизне неба. Она любила гулять среди этих цветов по вечерам.

— Почему вы сказали — из бутеня?

Он и сам не знал — почему; быть может, потому, что в одну из редких прогулок с родителями за город он увидел эти цветы и они ему запомнились. Но у себя в садике он выращивал дельфиниумы, и желтофиоли, и астры, и душистый горошек.

Ей казалось, что она снова вдыхает этот аромат, — аромат почти неуловимый: полей и жарких солнечных лучей на своем лице, летнего зноя и ленивой истомы. Там была где-то красная дверь, выцветшая и облупленная, и она сидела, прислонясь к ней спиной, на теплых ступеньках крыльца — маленькая девочка, одетая по моде того времени.