Из вечности, через зависть, к бесконечности
Шрифт:
Бормоча проклятья отец бил сына по голове , по щекам, по спине.
Подросток оказался в углу, где стояли инструменты, в следующее мгновение рука отца схватила с ведра тяжёлую верёвку и начала методично охаживать его со всех сторон.
На улицу, на улицу, там спасение …– пульсирующей болью в висках стучала мысль.
Мальчик извернулся, проскочив сквозь ноги , не твёрдо стоящего отца и опрометью метнулся в проём двери.
Отец бросился за ним, но не добежав до двери, споткнувшись о корзинку, не весть откуда взявшуюся под ногами, упал и головой ударился о горшок, стоящий и смердящий возле входа.
Грохот разбившегося сосуда, стон экзекутора от боли , а затем крик , убью щенка!!! последнее что, услышал мальчик, забегая за угол дома.
Он шёл по улице за город, размазывая по щекам кровь и слезы и причитал,– отравлюсь!, повешусь!, или брошусь со скалы.
Господи почему, за что, за что, ты так наказываешь меня?
Побои были особенно жестокими после изрядной выпивки отца.
А выпивать ему удавалось частенько, потому что, ни одни похороны в городе не проходили без его участия, многие горожане обращались к нему с просьбой о помощи в скорбные моменты.
Мать жалела сына, но сделать ни чего не могла.
Часто укрывшись в каком ни будь уединённом месте, она прижимала его худенькое тельце к своё груди, целовала его в лицо, голову , плечи, плакала и причитала,– Не пожалел ты меня Господи, за что наказал так?
Почему такими метками пометил сыночка моего родненького?
А я люблю тебя рыжик мой, больше жизни моей, люблю!
Родненькая кровиночка ты моя!
Золотиночка , ты, сиротиночка!
И мягкие губы её, омоченные слезами , ласково прикасались к его лицу.
И было это так приятно и мило.
Сердце сжималось его от печали и сострадания и к себе, и к маме.
А любовь безмерная к ней, хватала за горло и начинала душить, в бессильной немощи.
Убегу, убегу из дома,– думал он, ,– буду бродить по земле, питаться акридами и диким медом, а если поможет Бог, буду работать, носить воду, копать землю, если повезёт устроюсь в ученики к ремесленнику, или прибьюсь к рыбаком на Великом море, заработаю денег и будет у меня другая жизнь, другой дом, любимая жена и детей своих я буду любить, и не буду бить ни когда!
Эй, Иуда, что, опять тебя побили дома? – долетел до него голос Савла, соседского мальчишки, когда он выходил через ворота, за городскую стену.
Он ничего не ответил, только престал плакать и стенать , утер слёзы и кровь с лица рукавом рубахи и не глядя в сторону знакомого, продолжал идти намеченным путём.
Чего молчишь ? – догнав его, спросил Савл, – стараясь заглянуть ему в лицо.
На речку идёшь?
На ручку,… – нехотя ответил Иуда.
А я иду на гору, там меж камней, мы с ребятами собрались играть в сирийцев и римлян, приходи и ты.
Там много ребят собирается, что живут по соседству с нами и на дальних улицах.
Это мой меч, я им буду драться! – показал Савл, Иуде, до бела обточенную и заострённую палку.
А вот щит!,– и он вытащил из за спины старое днище корзинки из ивовых прутьев, с привязанной верёвкой, что бы можно было держать его.
Меня ни кто не звал.
Так я тебя зову, приходи.
Может приду, вот только умоюсь.
Только… , я знаю, – Иуда запнулся на полуслове, а потом поразмыслив, через мгновение продолжил, – вы ведь опять меня отправите сражаться на стороне сирийцев, с самыми слабыми и глупыми ребятами?
Ну, я не знаю, это не я решаю, за кого тебе сражаться, но ты всё равно приходи.
Ещё какое то время , они молча шли плечо к плечу, но дорога расходилась в разные стороны, Иуде надо было спуститься к реке, а Савлу подняться выше , в горку, к оврагу.
Вода была свежа и прохладна после ночи.
Иуда снял с себя испачканную рубаху и прямо в штанах зашёл по пояс в воду.
Он начал неистово болтать ею в мутноватом течении, вымывая из её волокон, гряз, пыль, кровь, пот.
Он то и дело вытаскивал её из воды и ею же обмывал своё худенькое тело, лицо, голову.
После купания он сел в тени этрогового дерева, расстелив рубаху под лучами горячего солнца.
Вода и одиночество сделали своё дело, они успокоили душу мальчика, приведя мысли и дух в равновесие.
Через час рубаха и портки были сухи, от утренних неприятностей на лице остались только ссадины и небольшие синяки, а на душе повис тяжёлый камень обиды.
Я убью его ! Если он ещё будет бить меня, убью! Зарежу спящего, горло перережу.
Зарежу и сбегу, в любом случае сбегу я от него, вот только маму жалко очень.
Изведёт он её, изведёт!
С этими мыслями, Иуда встал, надел рубаху.
Ещё отдыхая он заметил , что не вдалеке валяется хорошая, ободранная от коры , увесистая палка, видимо , кто то придя на ручей, забыл её в траве.
Палка! Хорошая! То , что нужно для сражения!,– прикидывая её вес и длину, на вытянутой вперёд руке и помахав ею словно мечём, решил подросток.
Порадовавшись своей находке , он зашагал туда, где ребята, должны были уже давно играть в сирийцев и римлян.
Дорога по которой он шёл была пустынна, жар усиливался с каждой минутой.
Вдруг в придорожных кустах , что то зашевелилось и захрустело.
Иуда обернулся в сторону звука и в следующее мгновение увидел бродячую собаку, которая тащила в зубах, не весть откуда взявшуюся кость.
Собака была мохната, среднего размера, коричнево- рыжие подпалины покрывали её бока, голова была черна словно вороново крыло.
Увидев Иуду, собака остановилась в нерешительности, неуклюже скосила голову на бок и внимательно посмотрела в его глаза.