Я утром с дымом жертвенник даров, Все потеряв, обеты возносила, У Тартара безжалостных богов Отнять царя убитого просила И вновь взываю к милости небес: Верни его, верни, великий Зевс. О, не один порыв любви могучий, Мольба и страсть в заломленных руках, И точно луч, сверкнувший из-за тучи, Зажегся новый блеск в ее глазах, Грудь стала выше, стан поднялся стройный, И ждет судьбы своей она спокойно. О ужас! Кто здесь? Это ли не сон, Убитого под Троей видеть друга? Не может быть. Ужели это он? Ужели тень любимого супруга? Да, это он откликнулся на зов И с ним крылатый посланец богов. Своим жезлом, смиряющим мученье, Ее коснулся ласково Гермес. "Лаодамия! Зевсовым веленьем Твой царь опять увидел блеск небес. Но краток срок, дарованный судьбою, Лишь три часа он проведет с тобою". И бросилась к нему его обнять, Прижать к груди старается напрасно. Расплывшись, тень является опять, Бесшумно прочь скользит от ласки страстной, Уходит от объятья жадных рук
Ее любимый царственный супруг. "Хочу я звук твоей услышать речи, Протезилай! Умчался спутник твой. Ты во дворце, ты для желанной встречи Переступил порог тебе родной. Ужель судьбе моей печали мало, На горе мне тебя она послала". "Лаодамия! Это я, поверь, Подземные меня вернули недра. Я только тень, но все же Зевс теперь Тебя за верность награждает щедро. Он милостив и полною рукой Воздал и мне за прежний подвиг мой. Ты помнишь предсказанье роковое: В бою погибнет первым воин тот, Кто первым выйдет на берег под Троей. — Корабль пристал, и прыгнул я вперед. За дело общее погибель не страшила, И Гектора копье меня сразило". "Ты доблестный, любимый мой герой, О храбрости твоей не плачу боле. Смятение владело всей толпой, Но ты, ты принял смерть по доброй воле. Как женщина, я не могла понять, Что сердце мужа может подсказать. Ты храбр, но ты когда-то был и нежным. Ужели Тот, чьей властью в этот час Ты вырвался от смерти неизбежной, Могилою опять разлучит нас? Прекрасен ты, и ветер Фессалии Опять рассыпал кудри золотые. Не призрак, нет, не тень передо мной, О мой герой, приди ко мне, молю я, Возляг на ложе брачное со мной, Я, как невеста, жажду поцелуя". Зевс хмурится, и Стикса тень легла Опять на облик милого чела. "Ты видишь ли? мне суждено иное, Часов любви нам больше не видать, Они прошли. Проходит все земное, В Эребе их умеют презирать. Земной любви нам чуждо содроганье, Там радости спокойны, как страданье. Смирением угодны мы богам: Учись и ты владеть порывом страсти, Вновь суждено расстаться скоро нам, Не долог срок, нам данный высшей властью. Под свод Эреба я вернусь опять — Ты не должна ни плакать, ни роптать". "Расстаться — нет! С тобой мы будем вместе. Ты позабыть успел, как Геркулес Спустился мимо Цербера к Альцесте И вывел прочь под яркий свод небес. Медею помнишь? Заклинаний сила К соратникам Язона возвратила. Ужели милость кончена богов? Ужели им молилась я напрасно? Ни сила мышц, ни власть волшебных слов, Которым звезды дальние подвластны, — Не одолеют сердца слабых жен, Когда любовь воздвигла там свой трон. Коль ты уйдешь, я за тобою". — "Тише". — Спокойствие и скорбь в его очах. Он перед ней стоит стройней и выше, Нет призрачной неясности в чертах, И отражает облик просветленный Величие печали затаенной. О той любви звучала речь его, Которая царит в стране блаженной, В грядущем не страшится ничего И остается вечно неизменной, И оживал рассказ в его словах О подвигах великих и делах. Он говорил о красоте нездешней И о блаженстве жизни неземной; Там воздух вечно дышит лаской вешней, Там реки льются светлою струей; Там алый день роняет отблеск яркий, Перед которым меркнет полдень жаркий. "Достойнейшим доступна та страна, Конец печальный ждет безумцев грешных, Которые в часы, когда без сна Ты плакала в разлуке, безутешна, И горьких слез не уставала лить — Могли в разгуле счастье находить. А юноши меж тем в потехах ратных Готовились к походу и боям, Старейшины с царями многократно Сбирались для совета по шатрам. И флот стоял, к отплытью снаряженный, Безветрием томиться обреченный. Желанный ветер дали боги нам… Дорогою пророчество томило. И я решил к Троянским берегам Направить первым верное кормило И с корабля спуститься на песок, Где первым пасть судил мне темный рок. Лишь было больно думать о разлуке С любимою супругою моей… Когда б ты знала, сколько было муки В воспоминаньи наших светлых дней, Когда за недостроенной стеною Среди цветов бродили мы с тобою. Но чтоб врагам позволил я сказать: Они дрожат! Явились горделиво, Посмотрим, как умеют умирать. — Нет, эту мысль прогнал я торопливо. И, с слабостью борясь, в последний миг Решения отважного достиг. В твоей груди любовь сильна, как прежде, Но разумом смиряй порыв страстей, Страдание переноси в надежде, Что свидимся мы в царствии теней. Пусть будет скорбь чужда всего земного, И наш союз благословится снова. Величия не забывай, скорбя, Ведь нам любовь дана для высшей цели, Чтоб человек позабывал себя, Чтоб им порывы чувства не владели. И лишь в любви изведать может он, Что власть страстей один обман и сон". Но громким стоном речь она прервала, Гермес внезапно вырос перед ней. Прошли часы — годов тут было б мало, Он должен вновь вернуться в мир теней, Объятия сдержать его не властны, Он прочь скользит бесшумно и бесстрастно, И на пороге труп ее упал безгласный. К ней приговор бессмертных был суров, За грех невольный боги ей судили Жизнь долгую вдали от тех лугов, Где праведные души опочили, Где распустились райские цветы Для них в садах бессмертной красоты. Страданья человека слез достойны: Обманутый в своих земных мечтах, Он возбуждает жалость и в богах. — Тенистой рощей вечно осененный, Над Геллеспонтом холм сооружен, Землей сырою скрыт там прах любимый, И каждый раз, как юные вершины Достигнут роста, так что Илион Заметен им становится, сожженный, — Их пышный цвет, так говорит преданье, Печальное сменяет увяданье.
79
Перевод М. Фроловского
"I dropped my pen; and listened to the Wind…"
I dropped my pen; and listened to the Wind That sang of trees up-torn and vessels tost — A midnight harmony; and wholly lost To the general sense of men by chains confined Of business, care, or pleasure, or resigned To timely sleep. Thought I, the impassioned strain, Which, without aid of numbers, I sustain, Like acceptation from the World will find. Yet some with apprehensive car shall drink A dirge devoutly breathed o'er sorrows past: And to the attendant promise will give heed — The prophecy, — like that of this wild blast, Which, while it makes the heart with sadness shrink, Tells also of bright calms that shall succeed.
Я отложил перо; мне шквальный ветер пел О бригах гибнущих, о буреломных чащах, — Полуночный псалом, утраченный для спящих Невольников забот и повседневных дел. Помыслил я тогда: вот мой земной удел — Внимать мелодии, без меры и созвучий, Чтоб я ответствовал на вещий зов певучий И страстным языком природы овладел. Немногим явственен надгробный стон такой, Звучащий набожно над горем и тоской Давно минувших лет; но он, как буря эта, Порывом яростным печаля сердце мне, О наступающей пророчит тишине, О легкой зыби волн в сиянии рассвета.
80
Перевод Арк. Штейнберга
THE FRENCH AND THE SPANISH GUERILLAS
Hunger, and sultry heat, and nipping blast From bleak hill-top, and length of march by night Through heavy swamp, or over snow-clad height — These hardships ill-sustained, these dangers past, The roving Spanish Bands are reached at last, Charged, and dispersed like foam: but as a flight Of scattered quails by signs do reunite, So these, — and, heard of once again, are chased With combinations of long-practised art And newly-kindled hope; but they are fled — Gone are they, viewless as the buried dead: Where now? — Their sword is at the Foeman's heart; And thus from year to year his walk they thwart, And hang like dreams around his guilty bed.
Жара, и голод, и с далеких гор Сухие ветры, и ночной поход По кручам и среди гнилых болот, И наконец, всему наперекор, Настигнуты испанцы, и в упор Теснят их, гонят, бьют, но, в свой черед, — Как куропатки, чуть беда пройдет, Перекликаясь, составляют хор, — Они сплотятся! Их не обмануть, Не взять, не окружить со всех сторон, — Отряд исчез, как будто погребен. Но где их меч? Врагу направлен в грудь! Они ему пересекают путь И омрачают беспокойный сон.
81
Перевод Игн. Ивановского
"Weak is the will of Man, his judgement blind…"
"Weak is the will of Man, his judgement blind; Remembrance persecutes, and Hope betrays; Heavy is woe;-and joy, for human-kind, A mournful thing so transient is the blaze!" Thus might he paint our lot of mortal days Who wants the glorious faculty assigned To elevate the more-than-reasoning Mind, And colour life's dark cloud with orient rays. Imagination is that sacred power, Imagination lofty and refined: 'Tis hers to pluck the amaranthine flower Of Faith, and round the sufferer's temples bind Wreaths that endure affliction's heaviest shower, And do not shrink from sorrow's keenest wind.
"Слаб человек и разуменьем слеп; Тяжел он для Удачи легкокрылой, Беспомощен пред Памятью унылой И в тщетной жажде Радости нелеп!" — Так думал тот, кто сумерки судеб Впервые озарил волшебной Силой, Что сразу вознесла Рассудок хилый Над тусклой явью будничных потреб. Воображенье — вот сей дар желанный, Свет мысленный и истинный оплот, Лишь амарант его благоуханный Чело страдальца тихо обовьет, — Его не сдуют бедствий ураганы, Его и ветер скорби не сомнет.
82
Перевод Г. Кружкова
"Surprised by joy-impatient as the Wind…"
Surprised by joy-impatient as the Wind I turned to share the transport — Oh! with whom But Thee, deep buried in the silent tomb, That spot which no vicissitude can find? Love, faithful love, recalled thee to my mind — But how could I forget thee? Through what power, Even for the least division of an hour, Have I been so beguiled as to be blind To my most grievous loss! — That thought's return Was the worst pang that sorrow ever bore, Save one, one only, when I stood forlorn, Knowing my heart's best treasure was no more; That neither present time, nor years unborn Could to my sight that heavenly face restore.
Смутясь от радости, я обернулся, Чтоб поделиться — с кем, как не с тобой? — Но над твоей могильною плитой, Увы, давно безмолвный мрак сомкнулся. Любовь моя! Я словно бы очнулся От наваждения… Ужель я мог Забыть, хотя бы на ничтожный срок, Свою потерю? Как я обманулся? И так мне стало больно в этот миг, Как никогда еще — с той самой даты, Когда, у гроба стоя, я постиг, Неотвратимым холодом объятый, Что навсегда померк небесный лик И годы мне не возместят утраты.
83
Перевод Г. Кружкова
SEPTEMBER 1815
While not a leaf seems faded; while the fields, With ripening harvest prodigally fair, In brightest sunshine bask; this nipping air, Sent from some distant clime where Winter wields His icy scimitar, a foretaste yields Of bitter change, and bids the flowers beware; And whispers to the silent birds, "Prepare Against the threatening foe your trustiest shields." For me, who under kindlier laws belong To Nature's tuneful quire, this rustling dry Through leaves yet green, and yon crystalline sky, Announce a season potent to renew, 'Mid frost and snow, the instinctive joys of song, And nobler cares than listless summer knew.