Ты все молчишь! Как быстро отцвела Твоя любовь, не выдержав дыханья Разлуки, растоптав воспоминанья, Отвергла долг и дар свой отняла. Но в горький плен мой разум ты взяла, Тебе служить — иного нет желанья! И хоть сожгла ты прошлое дотла, Душа, как нищий, просит подаянья. Ответь! — Пусть сердце, пылкое тогда, Когда мы страстным предавались негам, Пустым, холодным стало навсегда, — Гнездо в лесу, засыпанное снегом, В глухом лесу, где замер каждый звук. Ответь, молю, не дли жестоких мук!
109
Перевод В. Левика
From "SONNETS"
Из книги "СОНЕТЫ"
COMPOSED ON A MAY MORNING, 1838
Life with yon Lambs, like day, is just begun, Yet Nature seems to them a heavenly guide. Does joy approach? they meet the coming tide; And sullenness avoid, as now they shun Pale twilight's lingering glooms, — and in the sun Couch near their dams, with quiet satisfied; Or gambol-each with his shadow at his side, Varying its shape wherever he may run. As they from turf yet hoar with sleepy dew All turn, and court the shining and the green, Where herbs look up, and opening flowers are seen; Why to God's goodness cannot We be true, And so, His gifts and promises between, Feed to the last on pleasures ever new?
Лишь начинают жить ягнята эти. Пока природа восхищает их. Ягнята ждут лишь радостей земных, Их сторонится грусть, а сами дети Бегут от темных кущ, лежат при свете Златого солнца возле мам своих Иль скачут вместе с тенью за двоих, Меняя ее форму в пируэте. А как летят по травам, где чисты Висят росинки, где цветы в тумане! Как по зеленой носятся поляне! Что ж нам-то мало Божьей доброты? Что ж средь его даров и обещаний Все новой ищем сладкой суеты?
110
Перевод В. Лунина
From "POEMS" (1845)
Из сборника "СТИХОТВОРЕНИЯ" (1845)
THE SIMPLON PASS
—Brook and road Were fellow-travellers in this gloomy Pass, And with them did we journey several hours At a slow step. The immeasurable height Of woods decaying, never to be decayed, The stationary blasts of waterfalls, And in the narrow rent, at every turn, Winds thwarting winds bewildered and forlorn, The torrents shooting from the clear blue sky, The rocks that muttered close upon our ears, Black drizzling crags that spake by the wayside As if a voice were in them, the sick sight And giddy prospect of the raving stream, The unfettered clouds and region of the heavens, Tumult and peace, the darkness and the light — Were all like workings of one mind, the features Of the same face, blossoms upon one tree, Characters of the great Apocalypse, The types and symbols of Eternity, Of first, and last, and midst, and without end.
Дорога и река Сопутствовали нам. Мы шли часами Неторопливым шагом. Из лесов К нам доносился тяжкий запах тленья, Но жизнь торжествовала здесь повсюду; Гремели, низвергаясь, водопады; В теснине узкой воевали ветры И выли, побежденные, протяжно; Потоки изливались — с ясной выси; Невнятными глухими голосами Чернеющие — все в слезах — утесы Пытались нам поведать о себе; Безумствуя, речная быстрина Нам головы кружила; в небесах Парили облака свободной стаей. Покой и непокой и тьма и свет — Все словно одного ума творенье И словно одного лица черты. О, грозные, таинственные знаки! Своей рукой их начертала вечность: Начало, и конец, и бесконечность.
111
Перевод А. Ибрагимова
"Though the bold wings of Poesy affect…"
Though the bold wings of Poesy affect The clouds, and wheel aroud the mountain tops Rejoicing, from her loftiest hight she drops Well pleased to skim the plain with wild flowers deckt, Or muse in seldom grove whose shades protect The lingering dew-there steals along, or stops Watching the least small bird that round her hops, Or creeping worm, with sensitive respect. Her functions are they therefore less divine, Her thoughts less deep, or void of grave intent Her simplest fancies? Should that fear be thine, Aspiring Votary, are thy hand present One offering, kneel before her modest shrine, With brow in penitential sorrow bent!
На мощных крыльях уносясь в зенит, Пируя на заоблачных вершинах, Поэзия с высот своих орлиных Порой на землю взоры устремит — И, в дол слетев, задумчиво следит, Как манят пчел цветы на луговинах, Как птаха прыгает на ножках длинных И паучок по ниточке скользит. Ужель тогда ее восторг священный Беднее смыслом? Или меньше в нем Глубинной мудрости? О дерзновенный! Когда ты смог помыслить о таком, Покайся, принося ей дар смиренный, И на колени встань пред алтарем.
Что за причина! что за чудо! Наш Гарри-Гилль угрюм как тень; Лицо его так желто, худо, И весь он зябнет целый день. Уж мало ль у него одежи, Плащей, камзолов и всего: У всей у нашей молодежи Нет столько их, как у него. А все дрожит он; даже летом Ему, как в зиму, холодно. Соседи все твердят об этом, Что Гарри-Гилль дрожит давно — Дрожит во всякую погоду, Поутру, в поддень и в ночи, Идет ли солнышко по своду, Блестят ли месяца лучи. А был он фермер сильный, тучный, Румяный, словно маков цвет; Имел он голос громозвучный, Силач, каких в деревне нет. — Бедна была старушка Гуди, Жила поденным лишь трудом; Бывало, все дивились люди, Как у сердечной беден дом. Весь день прядет она, бывало, И долго за полночь прядет, А выпрядет порой так мало, Что чуть на свечи достает. Жила она у нас лет сорок, В Дорсетском графстве, под горой, Где уголь каменный так дорог И к нам привозится водой. У нас все бедные старушки Ведут хозяйство сообща; Но Гуди-Блэк одна в лачужке Жила, на Бога не ропща. Еще ей летом было сносно, Когда день долог, ночь тепла, Весь день прядет она под сосной, Как коноплянка, весела. Зато как жить сердечной трудно, Когда замерзнут волны рек! Тогда-то, Боже правосудный, Какая жизнь для Гуди-Блэк! Ей худо днем, а ночью хуже. Какая грустная пора! Как страшно лечь в постель от стужи, Не спать от стужи до утра! Зато, о верх благополучья! Когда метель, качая бор, В ночь поломает сосен сучья И занесет их к ней на двор. Но никогда, вам скажет каждый, Ей не случалось их набрать Так много, чтоб хотя однажды Согреться и не горевать. Когда трещит мороз и станет Уж не по силам холод ей, — Как сильно взор старушки манит К себе соседних вид плетней! И, молвить истину, нередко, В избе продрогнув целый день, Ходила по ночам соседка Ломать у Гарри-Гилль плетень. Давно старушку в похищеньи Наш Гарри-Гилль подозревал, И в сердце каменном о мщеньи Немилосердно замышлял,
И часто ночью, встав с постели, Ходил дозором по полям, И на снегу, в мороз, в метели, Он поджидал соседку там. И вот он раз, за скирдом хлеба, Старушку Гуди сторожил. Луна светила ярко с неба, И жниво иней серебрил. И вдруг он слышит чей-то шорох; Тогда он тихо сполз с холма И с дикой радостью во взорах Глядит — то Гуди-Блэк сама! В расположении веселом, Он за кустом к земле приник И видит: Гуди, кол за колом, Кладет в дырявый передник; Потом, на плечи взяв вязанку, Спешит околицей домой. Тогда несчастную беглянку Он ухватил и крикнул: стой! И злобно руку ей пожал он Рукой тяжелой, как свинец, И злобно руку потрясал он, Крича: "Попалась наконец!" Тут Гуди, с ужасом во взоре, Бросает наземь ношу дров И, преклоня колена, в горе Так молится творцу миров: "О Боже, бедных покровитель, Не дай ему согреться век!" Холодный месяц был лишь зритель, Как на коленях Гуди-Блэк, Иссохшие поднявши руки, Молилась жаркою мольбой. Наш Гарри, слов тех слыша звуки, Вдруг охладев, пошел домой. Наутро все узнали вскоре Ужасную в деревне быль. В лице болезнь, на сердце горе, Весь день не мог согреться Гилль; Весь день ходил он в рединготе, Во вторник он купил другой, Купил две шубы он к субботе, Но не согрелся ни в одной. Не греет мех, не греют шубы, Ему все так же холодно; Стучат, стучат о зубы зубы, Как в бурю ветхое окно. С тех пор он вянет в юном цвете: На нем проклятия печать, И сколько б ни жил он на свете, Он не согреется опять. Он говорить ни с кем не хочет, Он всех дичится, весь ослаб, И вечно сам с собой бормочет: "Бедняжка Гарри-Гилль озяб". И, головой поникнув к груди, Стучит зубами целый век. — Порою вспомните, о люди! О Гарри-Гилль и Гуди-Блэк.
Ребенку так легко дышать на свете! Он жизни полон, — и зачем ему О смерти знать? Нет, мысли эти Несродны детскому уму. Иду, — мне девочка навстречу. Семь лет ей, по ее словам. Дивлюсь густым ее кудрям, Волнами вьющимся на плечи! Простые сельские черты, И странность дикая наряда, И глазки, чудо красоты, — Все в этой девочке отрада. "Вас сколько братцев и сестер?" — Нас семь, — она мне отвечает И робко любопытный взор На незнакомца подымает. "Благословенная семья… И вместе все, душа моя?" — На кораблях ушли куда-то, Да двое нас в земле лежат; А подле них, вон там в избушке, Мы с маменькой… Я слушать рад! "Так двое за морем, вострушка, Да двое в городе живут, И стало вас не семь, а меней?" — Нет, семь, ведь брат с сестрицей тут, В земле, под купою ясеней. "Ты, друг мой, споришь мне на смех! Двоих уж вы похоронили; Вас было семь, когда те жили, Теперь не пятеро ли всех?" — Их видно, барин, где они зарыты: Могилки свежей зеленью покрыты. За хижиной шагов пяток назад, — Там! — оба рядышком лежат. И я хожу туда вязать чулочек, Для куклы шить или рубить платочек. На травке сидя, как в раю, Для них я песенки пою; А закатится солнце красно И на дворе тепло и ясно, Я часто ужин свой беру, — Хоть маменьке не по нутру, — Иду опять к могилкам в гости И ужинаю на погосте… Сестрица прежде умерла: В постельке охала, стонала; Бог сжалился, — и перестала, И молча в гробик свой сошла. На кладбище ее зарыли. Все лето с братцем мы ходили К ней над могилкою играть; Вот стал и снег уж выпадать, Уж началися и катанья, — Брат захворал — и, без страданья, Он рядышком с сестрицей лег… Я будто бы понять не мог. "Так сколько ж вас теперь на свете? Двоих Господь на небо взял?" Она при том же все ответе: — Нас семеро! — Я спорить стал; Но речи тратил с ней напрасно, Она стояла на своем, И ей казалось очень ясно, Что жить нельзя не всемером!
Ребенок простодушный, чей Так легок каждый вдох, В ком жизнь струится, как ручей, Что знать о смерти мог? Я встретил девочку, идя Дорогой полевой. "Мне восемь", — молвило дитя С кудрявой головой. Одежда жалкая на ней И диковатый вид. Но милый взгляд ее очей Был кроток и открыт. "А сколько братьев и сестер В твоей семье, мой свет?" Бросая удивленный взор, "Нас семь", — дала ответ. "И где ж они?" — "Ушли от нас В далекий Конвей двое, И двое на море сейчас. А всех нас семь со мною. За нашей церковью в тени Лежат сестренка с братом. И с мамой мы теперь одни В сторожке с ними рядом". "Дитя мое, как может вас Быть семеро с тобою, Коль двое на море сейчас И на чужбине двое?" "Нас семь, — ответ ее был прост, — Сестра моя и брат, Едва войдешь ты на погост — Под деревом лежат". "Ты здесь резвишься, ангел мой, А им вовек не встать. Коль двое спят в земле сырой, То вас осталось пять". "В цветах живых могилы их. Шагов двенадцать к ним От двери в дом, где мы живем И их покой храним. Я часто там чулки вяжу, Себе одежку шью. И на земле близ них сижу, И песни им пою. А ясной летнею порой, По светлым вечерам Беру я мисочку с собой И ужинаю там. Сначала Джейн ушла от нас. Стонала день и ночь. Господь ее от боли спас, Как стало ей невмочь. Мы там играли — я и Джон, Где камень гробовой Над нею вырос, окружен Весеннею травой. Когда ж засыпал снег пути И заблестел каток, Джон тоже должен был уйти: С сестрой он рядом лег". "Но если брат с сестрой в раю, — Вскричал я, — сколько ж вас?" Она в ответ на речь мою: "Нас семеро сейчас!" "Их нет, увы! Они мертвы! На небесах их дом!" Она ж по-прежнему: "Нас семь!" — Меня не слушая совсем, Стояла на своем.