Избранник ворона
Шрифт:
Конечно, Нилушка лазал не только по ящикам комода, но и по книжным полкам. Сначала открыл для себя Шекспира – в доме был только том с историческими драмами, – произведшего на него неизгладимое впечатление. Страсти, коварство, властолюбие, кровь!
Померкни, день! Оденься в траур, небо!
Кометы, вестницы судьбы народов,
Бичуйте неприязненные звезды,
Что Генриха кончине обрекли!
Он
декламировал он нараспев остолбеневшим мальчишкам во дворе, и тут же, воспользовавшись их замешательством, предлагал разделиться на Ланкастеров и Йорков и начать войну Алой и Белой розы. Они смотрели на него, как на полного придурка, но дразниться уже побаивались – психованный, поди знай, что может выкинуть... А он не останавливался на достигнутом, открывал для себя большой географический атлас, «Библиотеку приключений».
Теперь он окончательно понял, кем хочет быть. Только полярным летчиком. Как Саня Григорьев. До чего же здорово, что и фамилия у него самая подходящая для полярного летчика. Баренцев – как студеное море!
Избрав героя, надо во всем повторить его путь. Начать, как начинал он. В данном случае – бежать из дома.
Воспользовавшись отсутствием бабушки, он быстренько затолкал в рюкзачок старый драный свитер и варежки на случай зимы, полбуханки хлеба и большое румяное яблоко, книгу «Два капитана», карманный фонарик с севшей батарейкой, отцовский компас и три коробка спичек – а то какой же он путешественник без фонарика, компаса и спичек?
Все благоприятствовало его начинанию. Сырая, промозглая погода, простоявшая весь март и начало апреля, в одночасье рассосалась. Выглянуло солнышко, теплый ветер разогнал последние облака и приоткрыл небо – голубое, бездонное. Нилушка отвык от такого неба и, выйдя во двор, залюбовался им, подняв голову.
– Мой папа летает по тебе, – сказал он. – А я когда-нибудь полечу еще выше, прямо в космос. Как Гагарин и Титов.
В полярные летчики больше не хотелось, хотелось сразу в космонавты. Нилушка даже забыл, зачем, собственно, вышел, пробродил немного по двору, то и дело обращая к небу блаженную улыбку, съел яблоко, да и поднялся домой. А вечером пришла телеграмма, что отел уже в пути и будет через три дня.
X
(Ленинград, 1982)
– Ждали?
– Как манны небесной. Понимаете, во мне тогда проклюнулось нормальное мальчишеское естество – библиотека приключений, самолетики, побег из дома. И это было так созвучно образу отца...
– Что же вы замолчали, Нил Романович? Неприятно говорить на эту тему?
– Скорее, неловко. Неужели вам интересно второй день кряду выслушивать мои... мемуары? Не жалко тратить время на такие пустяки?
– Это не пустяки, и это моевремя. И моя работа. Мне за нее жалованье платят... Так что отец? Оправдал ваши ожидания?
XI
(Ленинград, 1963)
Нилушка напросился ехать вместе с мамой в аэропорт, ночью долго ворочался с боку на бок, заснул только под утро, но немедленно, бодро вскочил, едва лишь мама подошла к нему и ласково тронула за плечо – мол, пора.
Мамин сослуживец, баритон Даваев, заехал за ними на своей
Рейс немного задерживался, и мама с Даваевым сели в кресла в полупустом зале ожидания, а Нилушка тут же прилепился носом к большому витринному стеклу, выходящему прямо на летное поле, поедал глазами выстроившиеся в рядок большие серые самолеты, смотрел на людей, сновавших по полю. С особым вниманием он вглядывался в тех, на ком была надета синяя форма. Это, конечно же, летчики, и надо не пропустить среди них папу...
– Пойдем, Нилушка, – неожиданно произнесла позади него мама. – Наш самолет объявили.
Они двинулись к дальним воротам, из которых вскоре стали выходить веселые загорелые люди с шальными глазами. Другие, стоявшие у ворот, подбегали к прилетевшим, обнимали, целовали, дарили цветы. Нилушка, еще толком не разглядев, животом почувствовал, что вон тот дяденька, лысый, усатый, в мятом сером пиджачке, совсем непохожий на свои фотографии, еще только приближающийся к воротам – это и есть...
– Мама! – заверещал он на весь зал. – Мама! Папа!
Все обернулись и с улыбками посмотрели на него.
– Тише, не ори так... Да где, где ты увидел папу?
– Да вон там же!
И первым повис на шее вмиг остолбеневшего, Глупо улыбающегося майора Баренцева.
– Вымахал-то... – частично обретя дар речи, пробормотал майор. – Совсем мужик стал.
– Папа, папа, папа, – лепетал Нилушка, тычась носом в выбритую до синевы щеку, а в голове кружила одна, но очень радостная мысль: «Я – мужик!»
Такая самооценка крепла и развивалась в нем те два бесконечно счастливых, но таких коротких месяца, когда отец был рядом. Он бегал за отцом, словно хвостик за собакой, – на базар, в парикмахерскую, до ларька с газетами или папиросами, всегда норовил, проходя по двору, взять его за руку, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, что это – егопапа, и очень тяжело переживал, что отец все время ходил в гражданском и внешним видом своим никак не подтверждал свою принадлежность к героической профессии военного летчика.
В первый же вечер, с муками дождавшись наконец, когда встанет отец, прилегший отдохнуть с дороги, Нилушка показал ему свои тетрадочки с картинами воздушных боев, сам встал рядом, комментировал, без обиды выслушивал профессиональные замечания, касающиеся технических погрешностей, тут же кидался исправлять рисунок. Потом обоим это надоело, и они принялись шутейно бороться. Несколько раз отец перекувыркивал в воздухе визжащего от восторга Нилушку и швырял на широкую мамину кровать, потом поддался и шлепнулся сам, якобы от ловкой Ниловой подсечки.
– А с мускулами, брат у тебя того... имеются, как говорится, недоработки. – Отец двумя пальцами обхватил пухлую мальчишескую ручонку повыше локтя. – Кисель, а не мускулы... Вот смотри. – Баренцев-старший согнул руку и позволил сынишке потрогать взбугрившийся под коричневой кожей бицепс. – Ну ничего, это мы исправим.
Наутро они пошли на Литейный в спортивный магазин и купили Нилушке экспандер и пару самых маленьких, полукилограммовых гантелей. Себе отец выбрал большие, сборные, на пятнадцать килограммов.