Избранное в двух томах
Шрифт:
немного его нос, чтобы получить нужный в развороте избыток скорости.
Внезапно что-то черное мелькнуло в поле моего зрения. В ту же секунду
раздался резкий, как при взрыве, звук. От сильного — прямо в лоб — удара
помутилось сознание. Наверное, я пришел в себя очень быстро — не позднее чем
через несколько секунд, иначе вряд ли успел бы выпутаться из создавшегося
положения, столь же малоприятного, сколь и необычного.
* * *
Во
свете — к сожалению, не в переносном (что в те времена считалось
заслуживающим всяческого поощрения), а в самом прямом, буквальном смысле
этого выражения. И заливной луг, раскинувшийся по соседству с нашим
аэродромом, и извивающаяся речка, и даже плывущий по ней пароход виделись
мне будто сквозь очки с розовым светофильтром. Голова болела так, словно по
ней долго колотили чем-то тяжелым. А прямо в лицо била плотная холодная
струя встречного воздуха, врывавшаяся в кабину сквозь вдребезги разбитое
переднее стекло (автомобилисты называют его «ветровым», и тут-то я понял, насколько безукоризненно точен этот термин). Впрочем, этой холодной струе я
должен быть до конца дней своих глубоко благодарен — без нее вряд ли столь
своевременно вернулось бы ко мне сознание.
Среди осколков, еще державшихся по краям переплета кабины, был зажат
какой-то странный темный предмет неопределенной формы, от которого все
время отлетали клочья, неуклонно ударявшие меня по голове (больше им, впрочем, и деваться было некуда).
Не сразу сообразил я, что этот таинственный предмет — убитая при
столкновении с самолетом птица.
159 Не сразу потому, что поначалу было не до нее: все мое внимание привлекли
иные — гораздо более важные в тот момент — обстоятельства: самолет под
довольно крутым углом, опустив нос, шел к земле. До нее оставались уже
немногие десятки метров. По-видимому, потеряв от удара сознание, я грудью
навалился на штурвал и таким образом невольно перевел машину в режим
энергичного снижения.
Вытащив самолет из этого чреватого существенными неприятностями
состояния, я кое-как выполнил «коробочку» вокруг аэродрома и посадил — нет,
вернее, не посадил, а плюхнул «птеродактиля» на бетонную полосу. Вот когда
неожиданно пригодилась крайняя нетребовательность к точности пилотирования
на посадке, присущая самолетам, имеющим шасси подобной схемы!
Сразу после посадки, еще на пробеге, я опять завалился на штурвал и
позволил себе роскошь снова — на сей раз уже более капитально — потерять
сознание. Благо и прямолинейное направление пробега трехколеска
сохраняла сама.
Однако сколь ни сильны были переживания, доставшиеся в этом полете на
мою долю, еще хуже было положение наблюдателя. Судите сами: в тот самый
момент, когда благополучно выполнен ответственный этап полета — взлет — и
экипажу положено немного размагнититься, в этот самый момент он чувствует
удар, откуда-то спереди в его кабину врывается струя забортного воздуха, и
машина, опуская нос, устремляется к земле! Выброситься с парашютом явно не
успеть: для этого чересчур мала высота. На вызовы по СПУ — самолетной
переговорной установке — летчик не отвечает. Что делать?. И тут-то
наблюдатель с ужасом замечает, что врывающаяся в его кабину воздушная струя
несет с собой. . кровь! Множество горячих капель крови! Никаких сомнений не
остается: летчик убит или по крайней мере тяжело ранен, что при создавшейся
ситуации, в сущности, одно и то же.
Но на этом чудеса не заканчиваются. Игорю Павловичу, наверное, подумалось, что от нервного перенапряжения у него начались галлюцинации: вместе с кровью поток воздуха начал гнать в его кабину.. перья! Настоящие
черные перья, источником которых организм летчика, даже сколь угодно тяжело
раненного, вроде быть не мог. . Конечно, галлюцинация!.
160 Здоровенный старый грач, на которого мы налетели, — вернее то, что от него
осталось, — застрял в переплете фонаря и так и был доставлен на землю. Но при
этом изрядно досталось и мне. Кроме ушиба головы (за счет которого друзья и
коллеги в течение долгого времени ехидно относили все мои, с их точки зрения, недостаточно мудрые высказывания), обнаружилось, что осколки стекла
повредили мне левый глаз. Поэтому руководивший нами в то время профессор А.
В. Чесалов на сей раз — в отличие от того, когда я попал во флаттер, — ничего
записывать «на свежую голову» не велел (тем более что ни о какой свежей голове
в тот момент не могло быть и речи), а, напротив, тут же решительно засунул
меня в автомобиль и отправил в Москву, в глазную лечебницу. И, как вскоре
выяснилось, очень правильно сделал.
Только благодаря этому у меня еще на долгие годы сохранилось
стопроцентное зрение на оба глаза.
Дабы происшествие не кануло бесследно в Лету, покойный грач был
сфотографирован во всех возможных ракурсах (так принято делать при любой, даже самой незначительной, поломке). Две или три фотографии были
предложены мне в качестве сувенира, и я легкомысленно принял их. Говорю