Избранное
Шрифт:
Я отдал шляпу, шарф и пальто новой, довольно смазливой горничной и, следуя за ее рояльными ножками через холл в гостиную, услышал слева, из библиотеки, бестолковое пиликанье на фоне тихого пиццикато, обозначавшего то альт, то виолончель и задававшего ритм игры. Внезапно музыка оборвалась. Послышался терпеливый мужской голос и раздраженный девичий; несколько невнятных фраз образовали воспоминание, которое и сейчас бередит мне душу далеким отзвуком давнего прошлого: по-зимнему зябкий скрип высокой наружной двери; смолкающий самолетный гул над Ирландским морем, просвист автомобиля; я сползал во времени от наших дней к столетию Eine kleine Nachtmusik [24] ,
24
Маленькая ночная серенада (нем.).
Не успела горничная растворить дверь гостиной и доложить обо мне, как из библиотеки вновь полилась ночная серенада. С того конца комнаты, из-за секретера, Ана взглянула на меня поверх роговой оправы очков и с улыбкой, прислушиваясь к музыке, пошла мне навстречу, приласкала мягкой ладонью мою правую руку, а свою левую, увядшую, унизанную перстнями и браслетами, подняла в знак молчания. Я приотворил дверь, чтоб ей было слышнее, любовался ею и думал, как, должно быть, неотразимо прекрасна была она, увиденная впервые сорок пять лет назад, в ореоле водяной пыли возле лондонского «фонтайна».
Музыка замерла. Я закрыл дверь и сел рядом с нею на диванчик, пораженный внезапным пониманием, что она и теперь женщина редкостной красоты. Конечно, не той, которой блистала ослепительная дурочка, изничтожавшая Моцарта в библиотеке. Куда ей было до подобных прелестниц с их яркими глазками, изящными губками, точеными ноздрями, лилейной кожей и литой фигурой! И нагота была бы ей не к лицу. Меня в ней пленяла прелесть иного, редкого свойства: Юность в оправе Времени — а то ведь нам придется признать невзрачными девять десятых всех женщин на свете, и красавицами окажутся одни красоточки. Кому нужна свеженькая и гладенькая Венера Милосская? А эта дряхлеющая женщина торжествовала над временем потому, что не лукавила с ним. Она сохраняла осанку, даже когда неподвижно сидела, сложив руки на коленях, как пай-девочка или вдовица-бабушка в гостях, сидела и прислушивалась; да и когда просто проходила по комнате, вздымая свою тюльпанную головку на вялом стебле, и плечи ее были, как сложенные крылья. Особая одаренность, недоступная до шестидесяти лет: она была из тех, кто пожил.
Qui ont v'ecu. Я не однажды слышал от нее это выражение. Такого отзыва удостаивались только женщины, которые не пасовали перед жизнью, а обуздывали ее, вылетали из седла и снова садились верхом. Глядя на нее, я задумался, правда ли, что она смолоду охотилась за переживаниями, в моей далекой юности трепетно именовавшимися «опытом». Я вспомнил, как часто я пробовал у нее это выведать и как она, со своей неизменной житейской мудростью, уходила от ответа, — так что в тот вечер меня очень встревожил ее расплывчивый лепет про юность, мечты и любовь. Из-за маленькой ночной серенады, что ли?
— Юность права в своих мечтаниях, —
Она раздраженно позвонила и попросила горничную подать чай с печеньем, а заодно, если ее не затруднит, пригласить в гостиную мисс Канг и синьора Полличе.
— Я не выспалась. Девчонкой, в Кью, чтобы заснуть, я представляла ботанический сад, сырые и темные теплицы с лилиями и священный лотос, дремлющий в теплой заводи. Как-то ночью я сочинила глупые стишки:
Кью-Гарденз нынче — зоосад, Там кто усат, кто полосат, Там лотос с лилией не спят. Там вой и рев, там мяв и лай, Любой цветок, как попугай, Орет на весь свой жаркий рай. Топорщит пышную хвою Араукария в раю. Урчит непентес, из кувшинов Вкушая хлебово мушиное. И целый сад, как лев в ночи, На линию метро рычит.Ага, вот и они!
Улыбаясь, вошла прелестная и горделивая племянница. Лоб ее был по-девически перехвачен бледно-зеленой лентой, волосы ниспадали к бедрам, и красоту ее портило лишь очевидное сознание, что ее ничем не испортить.
— Лалидж! — Ана царственно повела рукой. Девушка последовала милостивому приглашению и уселась рядом с ней. — Но где же синьор Полличе? Ты сегодня прямо сияешь, Лалидж! Наверно, не без причины?
— Мистер Полличе звонит в Милан.
— В Милан? Почему в Милан?
Девушка хитровато усмехнулась и пожала плечами.
— Урок прошел хорошо? Играла ты, конечно, великолепно?
— Я играла очень хорошо, — возвестила та с уверенностью, обрадовав Ану и разъярив меня.
— Это чарующая музыка. Маленькая серенада на сон грядущий. Ты знаешь, что курфюрст саксонский заказал Баху для себя успокоительную ночную музыку? И одарил его золотой чашей, полной золотых монет?
Девушка кивнула, но — поскольку ей это наверняка было неизвестно — промолчала. Я почувствовал, и Ана, видимо, тоже, какую-то напряженность.
— Синьор Полличе был тобой доволен?
Лалидж опустила голову и покосилась на двоюродную бабушку еще хитрее, к моей пущей тревоге.
— Он был оченьдоволен мною! — хихикнула она.
— Ты, кажется, в этом совершенно уверена. Он что, похвалил тебя?
Губы ее задрожали, плечи затряслись, она закинула голову и безудержно, визгливо расхохоталась.
— Почему ты смеешься? — спросила Ана сдержанным тоном, не предвещавшим, как я знал, ничего доброго.
Ответ был беспечный, ликующий, безжалостный:
— Старикан поцеловал меня! Он полез ко мне целоваться! Да ему не меньше сорока!
Голова Аны медленно поникла.
— Ты расстроилась? — тихо спросила она.
Лалидж выговорила брезгливое «Не-е-ет!» по-заокеански протяжно и гнусаво, точно мяукнула.
— Я просто отделала старого идиота на все корки. Ну, ты представляешь? Поцеловать меня! Меня! Он умолял тебе не говорить.
Лицо, только что казавшееся мне нерушимо прекрасным, сморщилось, а голос стал еще тише.
— В таком случае, Лалидж, почему же ты сказала?
— Ну, я не удержалась. Он такой старый! Такой глупый! Видела бы ты, как он ползал на брюхе!