Избранное
Шрифт:
Тут вошла горничная: мистер Полличе велел кланяться, он спешит.
— Попросите его заглянуть сюда на минутку, Молли.
Я хотел было встать и уйти, но ее «Очень прошу» прозвучало повелительно. Мы сидели втроем в молчаливом ожидании; кажется, даже девице стало не по себе. Лука вошел, положил на стул скрипку, поверх нее шляпу и оглядел всех нас троих исподлобья.
— Вы сядьте, Лука, — потребовала она. Потом — пожалуйста, скажите по правде, Лука. Это верно — то, что мне сейчас рассказала моя внучка?
Он развел руками и кивнул с печальным вздохом.
— Но, бога ради, как вы могли?
Что за чудесный малый, подумал я, глядя, как он повернулся к
— Это такая милая пьеска, — задумчиво сказал он. — А она ее так страшно уродовала! И лучше играть никогда не будет. Мне ее стало жалко. Очень жалко. Это был moment de tendresse [25] . Словно она моя дочка-малышка и писает на пол.
25
Прилив нежности (франц.).
Ана судорожно вздохнула, и я перевел на нее глаза. Ее распирала безысходная ярость — ярость оттого, что жизни свет иссяк, ярость старухи, бьющейся о дверь тюремной камеры. Мне издавна был памятен этот собачий оскал, этот оголтелый гнев.
— Так что же, пусть теперь весь Дублин потешается над нами? Над вами — раз вы такая тряпка! Надо мной, старой дурой, возмечтавшей о собственном квартете! Над этой девчонкой, которая все изгадила! Вы будто не знаете, что в этом городе один шепоток — и вас берут на просвет, разглядывают, точно в гробу, и радостно заливаются убийственным смехом?
Лука сделал умоляющий жест.
— Но как об этом узнают?
— Идиот! Наша деточка сможет целый месяц потешать общество таким рассказом. И не преминет! — Она повернулась к Лалидж: та неприступно охорашивалась. Ана снова обрела вежливость и выдержку. — Лалидж. У нас пять часов вечера. В Бостоне утро. Я сейчас же позвоню в Бостон и разобъясню твоей матери, что тебе, увы, до смерти наскучил Дублин, что ты непременно хочешь быть дома ко Дню Благодарения и что я достану тебе билет на завтрашний самолет отсюда или из Лондона: словом, ступай, пожалуйста, к себе и укладывайся.
Девица была, иначе не скажешь, попросту огорошена. Она ужаснулась так, словно в ее белокурую головку вцепился нетопырь или, еще того хуже, гадкая, скользкая морская тварь, — и буквально возопила:
— Но, тетя Ана, мы же завтра у Саллинзов, а в пятницу вечером танцы у Картона, и я обещала Джонатану Гэнли…
— Сделай одолжение, иди укладывайся! — распорядилась бабушка. Та сверкнула на нее глазами, но встретила такой взгляд, что потупилась. Луке было сказано:
— Оговоренную сумму вы, конечно, получите полностью, и я оплачиваю самолет куда вам вздумается: в Рим, в Питтсбург, в Милан, в Нью-Йорк. Жаль, что у нас с вами ничего не вышло, но вольно вам было делать меня посмешищем для всего Дублина. Спасибо вам за все, Лука. Мы приятно помечтали.
Несколько залихватски, на американский манер, махнув рукою, он взял футляр со скрипкой, взял свою шляпу и направился к двери. Дура девчонка последовала за ним.
Ана слила опивки из чашек, ополоснула их и как ни в чем не бывало разлила чай. Она была по-прежнему прекрасна, и мне очень не понравились ее спокойные движения. В конце-то концов, Лука угодил в эту историю из-за меня.
— Как тебе известно, — заметила она, — Кью-Гарденз находится в западной части Лондона.
Я проследил за ее взглядом поверх берез. Полчаса назад облака были подкрашены последними закатными лучами; теперь в Дублине повсюду зажигались огни.
— Мне, бывало, думалось, что за Айлуортом солнце уходит за край света. — Она снова замолчала. — Вот мы с тобой, милый, как-нибудь еще побываем в Кью, посмотрим на гигантскую водяную лилию с Амазонки. В девичестве она мне внушала опасные чувства: знаешь, духота, сырость, темень. Кажется, они дверь не закрыли? Спасибо. А то холодом тянет.
Плотно притворяя дверь, я услышал, как Лука утешает плачущую девушку. Термометр на косяке показывал 72°. [26]
— Иногда я ездила на пароме в Айлуорт. Но куда приятнее было ходить берегом в Ричмонд и там пить чай в кондитерской под названием «У фрейлин» — говорят, будто она очень понравилась королеве Елизавете, когда она жила в своем ричмондском дворце. А летом я смотрела, как на тамошней площадке играют в крикет. Однажды ночью было душно, мне не спалось, и я сочинила про Кью глупые стишки. Хочешь, прочту?
26
По Фаренгейту, т. е. 22° по Цельсию.
И прочла от слова до слова, точь-в-точь как пять или десять минут назад. А дочитав, сказала:
— Боюсь, придется нам сейчас с тобой расстаться, Бобби. У меня тут довольно приватный разговор с Бостоном. Я тебе потом все расскажу.
Никогда прежде я не видел ее в таком упадке. Разброд и смятение императорской армии. Ее Ватерлоо.
В тот месяц она прошла обследование в больнице святого Винсента и сказала со смехом, что не стоило времени тратить, все результаты отрицательные. Реджи отмерил ей шесть месяцев жизни. Однако же в августе следующего года она, как обычно, принимала гостей по случаю Конской выставки, но еще до конца вечера слегла и больше из дому не выходила. 8 ноября ее измученная душа покинула земные пределы, словно исчезла за углом. Уличное движение замерло — и возобновилось. Через два месяца я случайно встретил ее старого знакомого, тот вернулся из деловой поездки в Соединенные Штаты. Мы поболтали о том, о сем. На прощанье он сказал:
— Большой привет старине Реджи. И, конечно, очаровательной Ане. Мы все знаем, что она у нас бессмертная.
С ноября 1970 года прошло пять лет. Чему же я от нее научился, помолодев с шестидесяти пяти до пятидесяти пяти? Нет, не любви — любовь я знал и без нее. Отчаянию? Еще бы — ведь за память надо расплачиваться. Даже в Аркадии смерть всегда возле нас. Ну, а кроме отчаяния? Его противоположности — мужеству. То и другое вместе дают стоицизм. Я точно слышу ее: «Забудь и радуйся». Еще чему? Еще тому, что на свете бывает совершенная любовь, хотя мой пресловутый опыт, моя житейская мудрость и здравый рассудок твердо говорят мне, что вряд ли я считал бы ее совершенством, если бы прожил с нею час за часом, день за днем, неделю за неделей, год за годом сорок шесть лет, как бедный старина Реджи. Я ее любил. Из прежней застывшей жизни я знаю, что любовь порождает вожделенье. Вожделенье же любви не порождает и не переживает ее. Я ее любил. И мы друг другу вполне доверились. В мои годы над этим впору смеяться: человек, дескать, заведомо неспособен к полному доверию. Я любил ее. А она любила меня. Мы свободно избрали друг друга. Со стороны опять-таки нелепо: чтобы «избрать», понадобилось три встречи, а в промежутках годы и годы. Я знаю теперь, что всякий такой выбор означает беспечную покорность судьбе — она его оправдает или опровергнет. Ну, что еще? Только желание пережить все-все заново, каждую минуту. Я ее любил.