Избранное
Шрифт:
— Рассаду этих маков мне подарила ваша мать три года назад, — сказал я Анадионе и увидел ее глазами Лесли — желтоволосую, дотемна разрумяненную жарким летним солнцем, в расцвете властной, зрелой красоты; когда она отвернулась от меня, рассматривая маки, меня опять восхитил контраст между ее тонким профилем и плотно сбитым, неженственным телом. В юности она, по-видимому, казалась совсем непривлекательной, зато теперь стократ заслуживала, чтобы ее по-настоящему оценил опытный и чуткий мужчина.
От этих мыслей меня отвлек взрыв звонкого и простодушного смеха Аны, которому вторил басовитый хохоток
— По-моему, единственное спасение от вашей аллергии, Бобби, — это подыскать какой-нибудь антигистамин, понизить ваш биологический фон. Нет? — удивленно спросила она, когда я дернул головой в сторону ограды, за которой по-прежнему было тихо.
— Ну и перемазались же вы пыльцой, — поспешно сказал я. — Точно пчела со взятком.
Смеялась она превесело, и поразительно, до чего ее красил смех и до чего она становилась похожей на свою мать — правда, в чересчур укрупненном виде. Я перестал прислушиваться, глядя на нее.
— Оставайтесь тут! — попросил я. — Я хочу позвать их сюда, пусть посмотрят на маки.
И будто бы затем, чтобы позвать, взошел на приступочку, сделанную у садовой стены. Они стояли посреди лужайки, тесно обнявшись, губы слиты в поцелуе. Четыре раза поцеловались они, прежде чем я вернулся к Анадионе.
— Что такое случилось? — спросила она.
— Ваш муж целуется с вашей матерью!
Она рассмеялась, оборвала смех и уронила голову набок, тяжело и смущенно. В голосе ее прозвучала смертельная обида.
— Я думала, вы знаете, — сказала она. — Ана же его первая любовь. А ей только протяни губы — она своего не упустит.
Подобие действительности, в котором она жила, затрепетало, как марево. Я отошел, скрывая слезы озлобленья на себя, на то, что я еще не так молод, чтобы или заключить ее в объятия, или перескочить через стену и расправиться с той негодной изменницей. Я возвратился к ней и пролепетал ей на ухо приукрашенную правду, дрожа, точно юнец:
— Анадиона! Вы настоящая красавица. Неужели же…
Она изумленно воззрилась на меня. Потом ее широкая ладонь подняла мой подбородок, и наши губы соединились. Она поцеловала меня неуклюже, как пятнадцатилетняя девушка, — один раз, два, три, четыре раза. И разрыдалась, припав щекой к моей щеке…
Луч маяка с пирса кружил по бушующим волнам. Я окунул палец в свое виски и капнул на стойку. «Возлияние?» — спросил он и поступил так же. Я поднял стакан (за нее), он тоже (за него). О, Господи! Если бы только можно было пережить все заново, поймать любовь у фонтанов нашей юности, как я поймал ее в Ницце, упустил, опять поймал у фонтанов, удержал и удерживал на склоне лет. Никакого развития, сплошное повторение? А урок лишь тот, что боги — властители случая, и мы, ловя случай, творим их волю. Я продекламировал стихотворение Гогарти своему
— Реджи? Он читал мне его раз-другой. Он только его и знал.
В конце концов она негодующе развернула парус, покидая земную гавань, из-за пятнадцатилетней девчонки, своей американской внучатной племянницы Лалидж Канг — необычная фамилия (корейская? японская?), — внучки ее сестры Лили ффренч, которая в 1925 году вышла замуж за американского гинеколога с такой фамилией и переселилась в город Плимут, штат Массачусетс. Я не замечал, какие мы все старые, пока не услышал и не увидел эту бредовую девицу.
Ввел Канга в семью не кто иной, как Реджи, умчавшись на медицинскую конференцию в тот день, когда я впервые встретил Ану на Трафальгар-сквер. На конференции он познакомился с Джейком Кангом и потащил его в Кью-Гарденз хвастаться перед ним своей красавицей невестой. Там Джейк и повстречал Лили ффренч. Их сын Сеймур Канг женился на бостонке голубых кровей, некой Пегги Дэвисон и, желая устроить своей чудо-дочери Лалидж «сезон» в Лондоне, обратился к Реджи за советом. За этот «сезон», робко предположил Канг, дочь его освоится и может быть затем представлена ко двору, как там положено, с плюмажем и в кринолине, ну, конечно, обученная манерам, и хорошо бы еще, скромно добавлял он, заручиться поддержкой лорда-гофмейстера. Реджи изложил письмо Ане, а та гостеприимно пустила гадючку себе на грудь.
— Надо бы ему, дураку, знать, что все это давным-давно кануло в вечность. Сейчас у нас май. Напиши ему, пусть присылает девочку. Я для нее соберу гостей раза три-четыре. Быстренько покажешь ей останки Европы. Кой-какую живопись в Париже. Римские древности и римские моды. Свяжись с посольствами, ирландским, британским и американским. Июль, конечно, не месяц, а наказанье, но уж как-нибудь. Привози ее обратно в августе на Конскую выставку. Потом в Керри, в твою усадебку [23] ? Будете там стрелять дичь и удить рыбу. Сентябрь — октябрь в Лондоне — балет, опера, пьесы. В ноябре опять-таки поохотитесь. Будет ей праздник жизни на шесть месяцев. Ничем в особенности девочка не интересуется?
23
Тоже мне «усадебка»! Ветхий коттеджик. Но нельзя же, чтобы у Реджи да не было «охотничьей усадебки»!
Реджи просмотрел письмо из Бостона.
— Если верить отцу, интересуется музыкой. Вот, занимается по классу скрипки.
— Дивно! — воскликнула Ана. — Походит в нашу консерваторию. И в Королевском дублинском обществе с музыкой обстоит прекрасно, там выступают лучшие европейские квартеты. Да если на то пошло, почему бы кому-нибудь из них не выступить в нашем доме? Какую великолепную идею ты мне подал! Реджи! А давай заведем собственный квартет? Будем устраивать музыкальные вечера? Ты у меня, Реджи, прослывешь самым культурным врачом в Соединенных Штатах Европы. Иди телеграфируй ее отцу. Или лучше позвони ему! — Она приостановилась. — Погоди! Она случаем не дурочка? И не дурнушка? А то мне вовсе ни к чему, чтобы у меня в гостиной с утра до вечера топтался этакий гадкий утенок.