Избранное
Шрифт:
Самолетик опять встряхнуло. Он понесся книзу, как оборвавшийся лифт, потом выровнялся. Земное скопище огней пропало с глаз. Темень. Мексиканский залив. На юге полыхнула зарница.
— Крис, как мне убедить тебя? Я — это я и никем другим не был, просто я молодею вышним соизволеньем.
— Я уверена, уверена,УВЕРЕНА, что его только царапнуло!
— Крис! Поворачивай обратно. Я не могу допустить, чтобы тебе за это пришлось расплачиваться.
— Знаешь ли что, как говорят бруклинцы в Нью-Йорке: лучшие евреи — те, которые отбились от своих, и лучшие католики — отступники. Летом, во время нашей поездки, у нас с тобой все вполне клеилось, пока где-то, в Равенне, что ли, или в Монреале, ты вдруг не обалдел перед корявыми византийскими мозаиками, и тут я себе сказала: «Дело дохлое, он в этом
Ветер ярился. Она правила рычагами, как поводьями. Сиянье впереди, сказала она, это Хьюстон. Я снова спросил:
— Почему бы мне не взять вину на себя?
— То-то легавые обрадуются! Им чего же проще. Тоже мне, Сидней Картон [65] ! Никто не посмеет возбудить дело против дочери Боба Янгера. И вообще, он не умрет. Я этого не допущу!
— Но я же должен знать!
— Езжай в наше обычное нью-йоркское пристанище, в отель «Билтмор». Зарегистрируйся как Роберт Тобертс. Дай лондонский адрес. Жди вестей от меня.
65
Сидней Картон — герой романа Ч. Диккенса «Повесть о двух городах», идущий на казнь вместо соперника.
Она связалась с диспетчерской вышкой хьюстонского аэродрома.
В Хьюстоне мне повезло. На беспосадочный до Нью-Йорка я опоздал, зато взял последний билет на лайнер, отлетавший через пятьдесят минут в Вашингтон через Нэшвилл, и еле-еле успел съездить в Хьюстон, схватить паспорт, зимнее пальто и позвонить ее Биллу Мейстеру. Тот мигом раскусил происшествие в Усадьбе Паданец, вопросов не задавал, сказал только: «Спасибо, понял» — и положил трубку. В аэропорту Далласа мне повезло еще больше: до посадки на нью-йоркский самолет удалось выпить и перехватить бутерброд в буфете. Было около трех часов утра, когда я получал номер в отеле «Билтмор»: быстро добрался, учитывая перелет между Усадьбой Паданец и Хьюстоном, тамошнюю задержку, непрямой вашингтонский рейс, еще одну задержку в столице, перелет в Нью-Йорк и путь от аэропорта до Манхаттана, Сорок третья улица. Я повесил на дверь табличку «Не беспокоить» и проспал до одиннадцати — что-нибудь могло выясниться только к вечеру. Но и потом я не рискнул покидать гостиницу, попросил телефонистку, если что, вызвать меня по радио и слонялся между газетным киоском, рестораном и баром. От этих часов ожидания у меня в памяти осталось только острое чувство своей вины и страх за Крис.
Вижу себя мысленным взором: юноша в углу гостиной отеля «Билтмор», в баре, в закусочной, в ресторане, в кафетерии. За окнами шумит Манхаттан. Неуловимый, мучительно одинокий трепет в нью-йоркском отеле на Сорок третьей улице. В пять часов, осоловелый от выпивки, я пошел к себе в номер и плюхнулся на постель. Бог весть сколько раз мне как бы въяве привиделся один и тот же кошмар — кажется, бегущий лис и собачья свора, — пока под ухом не грянул телефон. Ее голос в трубке:
— Ты? Помалкивай. Я из аэропорта. Домашний телефон, может быть, прослушивается. С ним все в порядке; живехонек и скоро встанет на ноги. Никому из нас ничего не грозит: списали на несчастный случай. Тут была жуткая буча, но теперь тихо-гладко. Одна только маленькая неприятность: он ничего из происшедшего не помнит. Врачи опасаются, что у него повреждена память. Завтра уточню телеграммой. Спасибо, что позвонил Биллу Мейстеру. Он сейчас в одном помещении с тобой. Ты его, пожалуйста, поставь в курс. И еще, Бобби, спасибо, спасибо, спасибо тебе за все-все. Ты растворил передо мной золотые ворота.
Поцелуйное чмоканье. Отбой.
Этого-то, значит, я и ждал с такой надеждой? Блаженная пустота. Так рыба, выброшенная бурей на морской берег, хватает ртом воздух, бьется на мокром песке, задыхается — и вдруг набежавшая волна затягивает ее обратно в благодатное, изначальное, привычное море. Я положил трубку, уткнулся лицом в подушку и расплакался от облегчения. Что, звучит малодушно? Это и было малодушно. Потом встал, подошел к окну и, заложив руки в карманы, благодарно оглядывал суматошную Мэдисон-авеню. Манхаттан и все Соединенные Штаты, целый мир снова в моем распоряжении! Я был свободен — и через минуту почувствовал себя одиноким, как
По улице прошел человек с поднятым воротником, скрипичный футляр под мышкой. Я заметил в «Таймс», что вечером в «Метрополитен-опера» идет «Манон» Массне. (Когда мы с ним встретились, давали «Макбета».) Если еще есть билеты, я… Что она такое сказала про своего Билла Мейстера? «В одном помещении с тобой». А в самолетике было сказано: «В наше обычное пристанище». Наше? Чье? Мне открылась истинная сердцевина моих недавних мук: не вина, не утрата, не страх, а ревность разъедала мое достоинство, мое самоуважение. Я представил себе их вместе в этой гостинице. Она и не подумала выбрать для меня другую. Бесчувственность? Двуличие? Извращенность? Издевка? Торжество? Тщеславие?
— Будьте добры, соедините меня с мистером Уильямом Мейстером. Он проживает здесь в отеле.
Кошачьи коготки? Какой, однако, участи я избежал! Что это будет за женщина через двадцать лет! Сколько раз она разведется?
— Алло! Кто говорит?
— Меня зовут Боб Янгер. Я разговаривал с вами вчера из Хьюстона по просьбе нашего общего друга. Помните?
— Помню.
— Она только что звонила мне с новостями, которые просила передать вам. Все в порядке. Он скоро почти совсем оправится. Ни вам, ни мне, то есть, собственно, никому из нас троих больше нечего волноваться. У него повреждена память, и он начисто забыл, что произошло.
— Так?
— Вот и все. Я лишь исполняю поручение нашего юного друга. Я, впрочем, хотел предложить вам распить в нижнем баре аперитив перед обедом. Так сказать, отпразднуем?
Пауза, то есть человек раздумывает.
— Вы откуда говорите?
— Из гостиницы «Билтмор» в городе Нью-Йорке. Комната 253. А у вас какая комната?
— 365. Легко запоминается. Наш… мой обычный номер. У меня нет сведений от мое… нашего друга. Давайте действительно выпьем, как вы сказали, в нижнем баре. Я буду там через три минуты. Вы меня легко узнаете. Рост шесть футов один дюйм. Высокий. Седоватый. В квадратных, слегка затемненных очках.
Он вошел. Красивый, лысеющий, горбоносый, немного сутулый, может быть, от давнего обыкновения пригибаться к людям ниже ростом, а скорее — привык гнуться за письменным столом. Окончил Нью-Йорк-колледж, уроженец северного Ист-Сайда, отец — мелкий, но, по-видимому, вполне зажиточный фабрикант. По телефону он разговаривал так лаконично и отрывисто, что я ожидал увидеть властного человека с грубоватыми манерами. А он был приятен, если не дружелюбен, предупредителен без искательности: вероятно, чувствовал себя гораздо старше моего, шутка ли, два раза женат. Я ему, конечно же, казался юнцом. Во времена былые его манеры назвали бы благовоспитанными. Он был в сером костюме и серебристом галстуке. Волосы припомажены. В общем и целом, идеально соответствовал мечтам Кристабел Янгер о «Мужчине Постарше».
Мы выпили за здоровье друг друга и без тени смущения завели разговор о ней.
— Я знаю, Крис сказала вам, что мы обручились… Да, это вас вполне могло удивить. Еще бы, я же в два раза старше. Но как раз такие события, вчуже всегда довольно странные, очень даже случаются… В самом деле, чрезвычайно импульсивная девица. Это один из секретов ее обаяния. Ирландская кровь… Ах, ну ее легкомыслие, что ни говори, восхитительно… Согласен. Она не была откровенна ни с одним из нас. Я это обдумал и могу понять… Ведь Билл ей встретился, когда у нее уже был Боб. Она немного растерялась. И она обещала поехать с вами в Европу задолго до того, как наши с ней отношения определились… Вы бы предпочли, чтоб она объяснилась начистоту? В такой сложной ситуации? При том, что она и сама была в смятении и замешательстве? Мне этого вовсе не хотелось. Вот вы говорите — вы ирландец. Я замечаю, что в таких делах ирландцы ведут себя скорее по-английски, чем по-американски. Нет! Для меня было крайне нежелательно впутываться в ваши сложности с Крис. Это могло бы связать мне руки. Видите ли, меня не устраивает эта английская установка: «пусть победит достойнейший», джентльменски-благородная установка на «порядочность», элитарная идея, будто «главное — соблюдать правила игры». Был у нас такой знаменитый тренер Винс Ломбарди; он отлично выразил американское отношение ко всякому соперничеству — спортивному, политическому, финансовому, любовному, военному, — сказав: «Выиграть — это не самое важное. Это ЕДИНСТВЕННО ВАЖНОЕ». Крис играет во все жизненные игры по-американски. Я тоже. И эту игру я выиграл.