Избранное

О'Фаолейн Шон

— Брось трубку!

Мать выкрикнула ее имя. Он резко набирал номер. Я взглянул ему в лицо. Я его ненавидел. Я покосился на ее указательный палец с побелевшей костяшкой, плавно спускавший курок, и в последний миг круто двинул ей локтем под руку. Опять раздался негромкий хлопок. Он глядел на нее в изумлении. Или он был возмущен ее промахом? На его правом виске медленно проступила красная полоска и набухли кровинки, точно на гладкой бараньей ляжке от надреза мясника. Капля крови скатилась по щеке. Глаза потускнели. Он ничком рухнул на стол. Кровавая струйка из его нелепо подмятого носа побежала по красному дереву.

Должно быть, у меня случился краткий, но глубокий провал памяти, точно как наутро после буйной пирушки не можешь вспомнить ни чем она кончилась, ни

как ты добрался домой. Видимо, Крис как-то ухитрилась вывести меня из дома. Послышался мне или нет долгий, пронзительный крик? Вероятно, его жена и мисс Пойнсетт прежде всего позвонили врачу, затем католичка Леонора вызвала священника, а уж потом оповестили полицию. Первое, что я отчетливо помню, — это как самолетик разгоняется, Крис кричит: «Пристегни ремень», и мы мягко взмываем. Потом вижу отсвет пульта управления на тонких чертах ее напряженного лица и звездный круговорот: мы поворачиваем к югу — она отвечает мне, — на Хьюстон.

— Зачем? — спросил я.

— В аэропорт. Лети в Нью-Йорк. В Чикаго. В Лос-Анджелес. Подальше отсюда, ближайшим и скоростным рейсом.

— Почему не из Далласа?

— Если мы его убили, то в Даллас тебе лучше ни ногой. Шериф и все его молодцы откроют на тебя охоту через десять минут, и если ты им попадешься, от тебя мокрого места не останется. Все, что я могу, это дать тебе час форы: хватай чековую книжку, паспорт, все, какие есть, деньги и улепетывай без оглядки. Одно ты должен сделать для меня в Хьюстоне — позвонить Биллу Мейстеру в Сент-Луис. Я дам тебе его номер, скажи ему, что случилось. Только он трубку положит, и его как ветром сдует. Евреи — народ быстрый. Привыкли, наверно.

— А с тобой как будет?

— Пока заправят, я звякну домой, узнаю, чем пахнет. Уловил очередность? Ты. Билл. Папа. Я. Как бы там ни было, я возвращаюсь дурить им голову. Оттяну погоню, насколько сумею.

— Быстро ты соображаешь.

— Как папа сказал, что звонит своему дружку полицейскому Пату О’Хара в Сент-Луис, я сразу поняла: Биллу и тебе несдобровать. Господи боже мой, хоть бы он был только ранен. Вряд ли пуля отклонилась больше, чем на полдюйма, от телефонной трубки в его кулаке. Плечевой прицел закрепляет руку, и ты мне его сбил скорее вверх, чем вбок. Чтоб тебя, Бобби, зачем ты это сделал?

У меня само собой выговорилось, что я ненавидел его всю жизнь, с первой минуты. И я почувствовал, что она повернула голову и пристально смотрит на меня. Я глядел вниз, на желтую цепочку уличных фонарей какого-то городка. Действительность, как всегда, была вдалеке. Я видел его в точности таким, каким он предстал передо мной двадцать два года назад, в то туманное утро похорон Анадионы, возле квартиры Наны на Эйлсбери-роуд.

— Что это за город там внизу?

— Почем я знаю. Может быть, Мексия. Или Корсикана. В ясную ночь огни видно за пятьдесят миль. Вон там, к юго-востоку, это, наверно, Уэйко. За каким дьяволом ты это сделал?

— Он отнял у меня единственное, что мне было нужно в мире. Тебя.

— Здравствуйте пожалуйста! Вот уж не он, а Билл Мейстер.

— Он подослал к нам в Венеции эту свою английскую шпионку, Пойнсетт.

— Английскую? Это ты ко мне сейчас суешься с патриотизмом? Папа долбил-долбил мне про ирландцев, Леонора про Испанию, Билл про Израиль; сажусь в Сент-Луисе в самолет с бабусей Пойнсетт — так она всю дорогу до самого Далласа, Форт-Уэрта, талдычит, что Генрих Второй Английский в жизни не собирался захватывать Ирландию, а Генриху Третьему вовсе не нужна была Франция.

— Он хам, он стяжатель, он хочет пить твою кровь, он мешает тебе жить своей жизнью, он бесцеремонно распоряжается чужими судьбами, больше никак объяснить не могу, я не хотел его смерти, я хотел просто убрать его с нашего пути.

Она спокойно поглядывала направо, налево, ввысь. Мигнула звездочка. Она сказала:

— Местный самолетишко из Уэйко.

И, задрав голову:

— А это, наверно, лайнер Мехико-Сити — Чикаго.

— Бобби! Нам с тобой было неплохо, не пакости задним числом. Не будь ты фантазером. Чего тебе надо? Бог ты мой, поглядеть сверху, долго ли мы там внизу живем?

Один миг. Конечно же, я хочу выйти за Билла Мейстера. Особенно сейчас, после дурацкой перепалки и пальбы, когда я и сама-то дрожу и мигаю, как самолетик. Бобби! Эта старая ведьма Пойнсетт говорит, что ты не тот, за кого себя выдаешь. Это правда? А кто ты НА САМОМ ДЕЛЕ? Вон смотри, внизу, видишь? Видишь, движется? Это скорый из Мехико-Сити, идет он в Сент-Луис и Чикаго, а мне нужно в город вечной любви, точно как ему стало нужно в Чикаго, не успел он появиться на свет в Мехико-Сити. Может быть, Билл Мейстер — просто еще одна путевая станция? Надо прожить две жизни, четыре, десять жизней — тогда станет понятно, чего мы взаправду хотим. О Господи, только бы я его не убила. Вот был мужчина! Был и есть. Десятерых стоил. Десятерых СТОИТ. Зачем ты это сделал, сволочь ты паршивая? Ну зачем ты это сделал?

В маленьких самолетах молчат подолгу. В больших засыпают.

— Крис! Я тебя когда-нибудь еще увижу после всего этого?

— Знаю я, почему ты это сделал. Потому что ты ирландский дуралей. Все вы одним миром мазаны. И он был такой же. Был и ЕСТЬ. Ты ненавидишь жизнь, ты на нее в обиде, потому что она не похожа на твои полоумные фантазии. А он тебе помешал? Да, он МЕШАЕТ тебе, поэтому ты его и ненавидишь, то есть не только его, Боба Янгера Второго, ты ненавидишь то, что он отстаивает жизнь как она есть, мешает тебе выдумывать, какой она должна быть. Ты на меня в претензии, как это я посмела полюбить другого? Да пошел ты! Тебя еще и в помине не было, когда я по уши врезалась в одного итальянца. Вот он был из одного теста с тобой, тоже притворялся, будто любит меня, а на самом деле был влюблен в свои восторженные фантазии, которые окрестил моим именем. Этот слюнтяй меня так обожал, что и поцеловать-то ни разу не удосужился. А я люблю Билла Мейстера, еврея, американского еврея: он не капает мне на мозги своей любовью, он — настоящий, твердый, сильный человек, я ему нужна, потому что он хочет меня. Вот и ладно. Мне это подходит. Это честно. Это правдиво. А ты? Ты же не просто под юбку, ты мне в душу лезешь! Ну, точно как тот итальянец, который обзывал меня своей Голубой Мадонной.

— Ты никогда раньше не жаловалась! И с первого взгляда я полюбил тебя всю, и тело, и душу.

— Он опять за свое! Да оставь ты в покое мою душу! Ведь это же еще наверняка и вранье. Что-нибудь за этим да кроется. Вина? Ты вроде моего отца. Уж если кому гордиться своим успехом, так это ему. А ты думаешь, он ликует по дороге в банк? Или когда идет в постель? Нет, вот тебе крест, он на ходу благодарит боженьку за его милости или молится за своих ирландских покойничков: не будь дескать, их, et cetera, in saecula saeculorum [64] .

64

И так далее, во веки веков (лат.).

Гул моторов. Шум ветра. Крупная звезда или планета на западе. Венера? Внезапно погасла. Закрыло облаком? Задуло ветром?

— Ты перевозбудилась, Крис.

— Все вы, ирландцы, — шизики.

— Согласен. Как и все прочие — разве что чуть побольше. Сказать тебе, кто я такой?

Самолет затрясся, точно ему наподдали.

— Выкладывай.

— Я — свой собственный отец.

Она фыркнула.

— Ну да, однажды ночью Гамлет насосался и встретил призрака, и тот сказал ему, что дядя Клавдий, по сути дела, лишил его ласк его мамы Гертруды, а Шекспир из-за этого оставил жену прозябать в пустой постели и написал полоумную пьесу, чтобы поведать обо всем об этом миру; а наш преподаватель английской литературы в Сент-Луисе на этой белиберде свихнулся. Нет уж, я-то знаю, кто мой отец! Господи, ну пожалуйста, ну пусть он останется жив! Я его любила, я люблю его, бедненького. А он любил меня. Он меня любит. Я им восхищалась, я ВОСХИЩАЮСЬ им. Он был настоящий мужчина, он и ЕСТЬ настоящий мужчина, я люблю его, и если он жив, я выйду за кого ему угодно, да чтоб тебе сгинуть, прежде чем я тебя увидела!