Избранное
Шрифт:
Он подошел ко мне вплотную, достал из внутреннего кармана исписанный листок и сунул его мне в руку.
— Тут все в полном порядке, — сказал он. — Остается только подписать. Это копия контракта, который я сам в свое время заключил в «Королевском льве». Не беспокойся за свой стул в муниципалитете… Его скоро займет другая задница.
И он опустил руку на мое колено.
Содрогнувшись от этого прикосновения, я вскочил, резко оттолкнул его от себя, сбежал вниз по лестнице и пулей вылетел из дома.
Когда я уже был на улице, наверху раскрылось окно.
— Я подарю тебе мои стихи, если только мне удастся их разыскать, — крикнул он мне вдогонку, — и обещаю тебе, что, если предоставится хоть малейшая возможность, мы в зависимости от обстоятельств эвентуально оставим твою бороду в целости и сохранности!
Часть
Менно тер Брааку [30]
30
Менно тер Браак (1902–1940) — известный голландский писатель.
Генеральная мореходно-судостроительная компания — это, конечно, звучит очень хорошо, но все же не для того я шлепал по грязи через весь унылый, прокопченный пригород, чтобы очутиться перед окошечком, за которым не было никаких признаков жизни, сколько я ни стучал и ни старался привлечь к себе внимание кашлем. Мне надо было непременно поговорить с директором, а если бы потом все заведение взлетело на воздух, меня бы это нисколько не тронуло. Итак, попробую еще раз — как человек, твердо решивший добиться своего. Окошечко наконец раскрылось, как львиный зев, я наклонился, чтобы сидевший там человек лучше расслышал мои слова, но, увидев его лицо, от удивления лишился дара речи.
— Да, это я, — ответил человек на мой невысказанный вопрос, — я ведаю здесь корреспонденцией. Что ты на меня так уставился? Что я, по-твоему, чудо природы? Сейчас мне недосуг, — торопливо проговорил он, кивнув в сторону клерков, трудившихся за его спиной, но через четверть часа мы закрываем лавочку. Может, подождешь меня у ворот? А теперь я доложу о твоем приходе. Кто тебе нужен? Господин Генри? Хорошо. Стало быть, до скорой встречи, старина!
Я уладил свое дело еще до конца рабочего дня и, стоя на другой стороне улицы, стал ждать, когда же распустят по домам сотрудников. Вдруг раздался гудок — такой оглушительный, что меня прижало к забору, но еще до того, как он смолк, на улицу вывалилась толпа рабочих. Среди них я увидел и Лаарманса, который, отделившись от небольшой группы людей, зашагал рядом со мной. Несколько слов прощания, брошенных на ходу коллегам, и мы остались вдвоем. Я искоса поглядывал на бывшего директора «Всемирного Обозрения Финансов, Торговли, Промышленности, Искусств и Наук». Как он изменился! Теперь он больше не держал левую руку в кармане брюк, на подбородке снова обозначилась борода, и он, как встарь, курил трубку, а не сигареты с золотым ободком, которыми столь небрежно угощал меня в своей квартире на бульваре Жапон. На нем было пальто с пелериной, которое, судя по всему, он носил в любую погоду, и тяжелые ботинки, в которых он топал, даже не стараясь обходить мелкие лужи.
— Я не виноват в том, что произошло, — вдруг проговорил он, словно чувствуя, что, подавленный его падением, я боялся о чем бы то ни было спрашивать. — Боорман возвысил меня, Боорман меня и низверг. Да святится имя Боормана!
Я продолжал хранить благоговейное молчание, и он сказал:
— Это очень нелепая история. Заходи ко мне в воскресенье. Фердюссенстраат, 70. Правда, у меня теперь жена и дети, но ничего. Мы уж где-нибудь да уединимся. Я ведь почти ни с кем не вижусь, и мне это будет приятно. А удалось тебе что-нибудь сбыть этому паршивцу Генри?
И Лаарманс начал рассказывать.
— С тех пор уже немало воды утекло, но ты, конечно, помнишь мой рассказ об удивительной женщине, которая отказалась принять от меня в подарок сумму ее седьмого и последнего взноса? Так вот, из-за нее-то все и произошло. И Боорману пришлось убедиться, что поступок человека может иметь отдаленные последствия, которые иной раз настигают его тогда, когда, казалось бы, прошлое уже давно осталось позади. Новая встреча с госпожой Лауверэйсен не только выбила меня из директорского кресла и занесла, словно сухой листок, в тихую гавань этой отвратительной фабрики, но и навела меня на глубокие размышления. Я понял, что наши мысли и дела навсегда остаются с нами, становясь частью нас самих, нашей постоянной спитой, и число их растет по мере того, как мы сами усыхаем от лет, и нам не отречься от них, как не отречься от наших кровных детей, и, кто знает, быть может, отголоски их еще долго слышны и после того, как сами мы умолкнем навсегда.
Так вот. Все произошло совсем неожиданно, и, если бы не скользкий помидор, ничего бы и не случилось. Но подвернулся помидор.
Как я тебе уже говорил, Боорман примерно раз в месяц оставлял на денек свою фирму по изготовлению пилюль и приезжал в Брюссель, чтобы принять от меня отчет. Я старался воспользоваться его визитами для того, чтобы получить у него разные советы, и мы вдвоем гуляли по городу. Мы разговаривали, и время от времени он указывал палкой на какой-нибудь магазин или вывеску. Это означало: «Тут вы уже пробовали?» И я отвечал утвердительно или тотчас же записывал адрес, не перебивая моего патрона, — ведь у Боормана был громадный опыт, и советы он давал ценнейшие. Слепо следуя его рекомендациям, я всегда заключал больше сделок, чем в тех случаях, когда полагался на собственную интуицию.
За несколько месяцев до происшествия с помидором у Боормана умерла жена, и он изо всех сил пытался загулять, но ему это не очень удавалось: вид у него был такой мрачный, что его чурались девицы даже самого что ни на есть легкого поведения. Вскоре я понял, что глубоко заблуждался, думая, что он воспримет кончину жены как желанное облегчение. Как он ни хорохорился, это было для него тяжким ударом, и он никак не мог забыть свою тихую и неприметную хозяйку. Наезжая в Брюссель, он всякий раз заговаривал со мной о ней. За все то время, что я был у него в обучении, он ни разу не упомянул ее имени, а теперь он без конца говорил со мной о Марте — так, словно я хорошо ее знал. Казалось, он забыл, что я видел ее мельком не больше десяти раз, ведь она спускалась вниз лишь тогда, когда служанки не было дома и ей самой приходилось заглядывать в Музей Отечественных и Импортных Изделий, чтобы пополнить хозяйственные запасы. А теперь Боорман нередко показывал то на одну, то на другую из проходивших мимо женщин, уверяя, будто она всем своим обликом или какой-либо одной чертой или деталью одежды напоминает Марту — так, словно его жена доводилась мне родной тетей. И даже у зонтика в витрине магазина, где мне еще предстояло расставлять силки, Боорман обнаружил костяную ручку, в точности такую, как и у зонтика, который он подарил жене по случаю одного из последних ее дней рождения. Иногда мы обедали вместе, потому что он явно тяготился своим одиночеством, и всякий раз мой патрон вдруг начинал отыскивать в меню какое-нибудь из любимых блюд Марты, словно она вместе с нами сидела за столом. На его цепочке для часов болталась золотая побрякушка, какой я прежде никогда у него не видал, и как-то раз вечером он признался мне, что они изготовлена из броши, которую Марта много лет носила на своей груди. Но решаясь задать вопрос в упор, я подумал, что, наверно, он бальзамировал Марту — так же как в свое время она бальзамировала сестру. На мой взгляд, он проявлял подозрительный интерес к мумиям в Музее египтологии. Во всяком случае, он щедро одаривал покойную венками: трижды во время наших прогулок он покупал новые венки из тех, что привлекали его внимание в витринах.
Он советовал мне больше не принимать консервов в уплату за журнал — разве для того, чтобы их перепродать, — теперь, когда ученые заговорили об авитаминозах, он стал опасаться, не злоупотребляла ли Марта консервированными продуктами из Музея. Иногда он в задумчивости останавливался у витрины туристского бюро, где вызывающе демонстрировала свой белый лик гора Юнгфрау; ведь сорок лет подряд он из года в год обещал жене путешествие по Рейну, а теперь уже было слишком поздно.
— Из-за всех этих дел у меня ни на что не оставалось времени, — бормотал он. — Но я полагаю, что слава Рейна сильно раздута…
— Рейн — это не для госпожи Боорман, — пытался я найти слова утешения. — Очень утомительная поездка. В общем-то, река как река, ничего особенного в ней нет.
Но больше всего он убивался из-за того, что так редко водил жену в кинематограф: незадолго до смерти она призналась, что обожает кино.
— Все свои упущения осознаешь тогда, когда уже слишком поздно, — сказал он.
— Да, конечно, — по своему обыкновению согласился я.
И вот однажды в недобрый час вместе с моим скорбящим спутником я случайно забрел в переулок, выходящий на шоссе д’Анвер, неподалеку от улицы Фландр, где обосновались Лауверэйсен и толстуха Жанна. На овощном базаре шла бойкая торговля. У бесчисленных тележек на мостовой суетились горластые торговки, а на тротуаре толпились, отталкивая друг друга, домашние хозяйки — так, словно кому-то могло не хватить товара. На углу строился новый дом. Его уже возвели до седьмого этажа, и было очевидно, что скоро перед нами предстанет весьма — внушительное сооружение.