Избранное
Шрифт:
Увидев строящийся дом, мой спутник чуть попятился назад, чтобы лучше разглядеть фасад здания. И когда я отошел в сторону, дав дорогу человеку, который пробирался сквозь толпу, держа на голове матрас, вдруг раздался крик и стук падающей деревяшки, как во время игры в кегли. Когда человек с матрасом скрылся в толпе, я увидел, что Боорман лежит на земле между двумя тачками. Упав, он придавил своим телом тучную женщину, а немного поодаль валялись разные овощи, опрокинутая корзинка и костыль с красной бархатной подушечкой. Две собаки, до этого мирно дремавшие, залаяли как одержимые, а одна зеленщица так испугалась, что вдруг перестала горланить. Я пробрался в проход между тачками, уложил в корзинку рассыпавшиеся овощи и поднял костыль.
— И салат подберите! — сказала зеленщица, которую тоже чуть было не сбили с ног. Она показала на зеленый кочан, откатившийся в сторону, и снова начала горланить.
Тучная женщина, которую придавил Боорман, по счастью, видимо, не очень сильно ушиблась. Я стряхнул пыль с ее одежды, сунул ей в одну руку костыль, а в другую — корзинку и вежливо приподнял шляпу.
— Я глубоко сожалею, сударыня, — проговорил крайне смущенный Боорман. — Я, должно быть, поскользнулся. Надеюсь, вы меня простите. Могу ли я чем-нибудь быть вам полезен? Может быть, вызвать такси?
Женщина с костылем, теперь уже твердо стоявшая на ногах, молча глядела на моего патрона.
— Этоя вам, конечно, прощу, господин Боорман, — сказала она наконец, — тут мне не за что вас винить. Другое дело — история с акционерным обществом, для которого я получила от вас одни слова вместо капитала. Вы спрашиваете, чем еще можете быть мне полезны? А тем, что уберетесь с моей дороги, — горько рассмеялась она.
Не дожидаясь ответа, она прошла между тележками и ступила на тротуар. Обернувшись, она притопнула ногой, немного постояла, а затем удалилась, качаясь на ходу, как лодка, подхваченная волной.
Боорман сначала побагровел, а затем стал белее снега. Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду.
— Только этого еще не хватало, — пробормотал он, очевидно желая сказать, что смерть Марты и без того тяжким грузом легла на его душу.
— Оттяпали ногу, — сказал я. — Чудодейственная аббатская мазь, стало быть, не помогла.
Боорман никак не откликнулся на мое замечание, выдержанное в его стиле. Свернув в первую попавшуюся улицу, он брел, как лунатик, не обращая внимания на вывески и витрины. Скоро он простился со мной. И в этот миг я смутно почувствовал, что подо мной зашаталось директорское кресло.
На этот раз отсутствие Боормана длилось не месяц, как обычно, а куда меньше: он приехал в город через две недели. «Надо поговорить», — гласила его открытка. Я приготовился снова выслушать оду в честь Марты, а затем, думал я, мы прогуляемся по улицам нашей столицы, присматриваясь к только что отстроенным зданиям, где, возможно, есть чем поживиться, однако мысли Боормана, судя по всему, были заняты одной госпожой Лауверэйсен. Казалось, его связывали с ней незримые нити, но, пытаясь их разорвать, он лишь запутывался в них все больше и больше, хоть и делал вид, что ничего особенного не происходит.
— Да, Лаарманс, ногу ей оттяпали, — проговорил он, только теперь отзываясь на мои слова двухнедельной давности.
Казалось, он все время таскал за собой эту ногу и приехал в Брюссель лишь затем, чтобы сбагрить ее мне.
— Может ли быть какая-нибудь связь между продажей сотни тысяч экземпляров и потерей ноги? — неожиданно спросил он. При этом он покраснел и начал хихикать.
Я чувствовал, что смеется он не от веселья, а лишь потому, что не мог задать такой вопрос без смеха, пока у него не достало мужества признаться, что он начал верить в эту чудовищную возможность. С ним явно творилось что-то неладное. Во власти душевного смятения он ощупью искал выход из тупика.
Я широко раскрыл глаза.
— Но послушайте, господин Боорман, — начал я успокаивать его точно так же, как в тот раз, когда речь зашла о поездке по Рейну. — Ведь между двумя этими… явлениями может быть не больше связи, чем, скажем, между периодическими сменами наших министерств и столь же периодическими землетрясениями в Перу. Как вообще такая мысль могла прийти вам на ум?
Тут я в свою очередь начал преувеличенно весело хохотать, а потом мы еще какое-то время сидели друг против друга и скалили зубы, но при этом ни один из нас не осмеливался заглянуть себе в душу.
Когда он снова заговорил, оказалось, что, несмотря на наш смех, призрак ноги по-прежнему маячил перед ним.
— Конечно, нет! Конечно, нет! Вы совершенно верно говорите, что это невозможно. Да и откуда взяться такой связи? После того, как мы побывали на этом проклятом базаре, я ночью задумался вот над чем: а не сохранила бы она ногу, если бы ей не пришлось выплачивать взносы? Ведь она могла бы истратить деньги на хорошего врача, вместо того чтобы ежемесячно отдавать их мне. Понимаете? А акционерное общество, которое мы так и не создали, может быть, обеспечило бы ей покой, необходимый для исцеления. Но все это, конечно, вздор. Чистейший вздор.
И он снова рассмеялся, но на этот раз как-то нерешительно. То, что он сказал «мы», крайне неприятно меня поразило — впервые за все время он пытался взвалить на меня ответственность за то, к чему я не хотел иметь ни малейшего касательства. Я хорошо знал Боормана и понимал, что справиться с ним мне не под силу. Если я уступлю хотя бы на йоту, он скоро окажется чистым, как ангел, а я один буду во всем виноват.
Поэтому я не стал отмалчиваться. Прежде всего я освежил его память подробным рассказом о моих бесплодных попытках заставить госпожу Лауверэйсен принять в подарок сумму ее седьмого и последнего взноса. Затем я напомнил ему все трюки, какими он тогда воспользовался, говоря о боге, на которого он советовал ей уповать, чтобы исцелиться; о министерстве промышленности, которое будто бы было встревожено положением кузнечного дела в Брюсселе; о косточках, которые несуществующие читатели должны приносить мохнатым питомцам госпожи Лауверэйсен; о медали кузнеца, которую он — Боорман — велел достать из ящика в верхней комнате; и, наконец, об акционерном обществе, которое он так великолепно спроектировал, что матушка Лауверэйсен тотчас же предложила ему пост управляющего. Рассказывая, я видел это так четко, словно все произошло накануне, и выгребал — одну за другой — самые ничтожные детали, так что под конец на моем костюме уже не оставалось ни единого пятнышка крови матушки Лауверэйсен, которой отсекли ногу. И когда он сделал вид, будто не очень четко припоминает этот случай и сомневается в том, что все произошло именно так, я предложил сейчас же пойти к кузнечных дел мастеру и его сестре, чтобы заручиться их свидетельскими показаниями. Никогда еще в разговоре с Боорманом я не проявлял такой твердости и решительности. Я защищался так, словно и в самом деле имел какое-то отношение к этой неприятной истории.
— Вот как оно было на самом деле. Не так ли, господин Боорман? — спросил я под конец. Мало того, что я спихнул ему эту ногу, он должен был признать, что она всегда принадлежала ему и только ему. А как от нее избавиться — это уже его дело. Я же умыл руки и остался незапятнанным.
— Да, конечно, — нехотя согласился он наконец, — именно так оно и было, теперь я припоминаю. Вы тогда честно выполнили свой долг, Лаарманс. Не бойтесь, что я взвалю на вас часть вины — это было бы самообманом. Да и к тому же целиком я виноват или только наполовину, все равно надо поправить дело. И я постараюсь не откладывать его в долгий ящик, потому что это мешает мне думать о жене.