Избранное
Шрифт:
— Сударыня, — сказал Боорман, которому стоило больших усилий приступить к делу, — мы не отнимем у вас много времени. Меня привел сюда печальный долг. К моему величайшему сожалению, я вынужден вернуть вам восемь тысяч пятьсот франков — в соответствии с инструкциями Генеральной корпорации прессы Соединенных Штатов, бухгалтеры которой только что обнаружили ошибку в своих расценках на сверхтиражные номера. Таким образом, вам причитается получить с меня эту сумму. Вот документы и заодно деньги. Господин Лаарманс, прошу вас!
Услышав свою фамилию, я схватил конверт, вытащил из него банкноты и разложил их рядком на краю письменного стола. Даже святой не устоял бы перед таким соблазном.
— Господин де Маттос,
Вспыхнув от стыда, я взглянул на Боормана.
— Об атом не может быть и речи, — сказал он. — Я же должен вам деньги, они мне больше не принадлежат.
Он еще не успел договорить эту фразу, как она ринулась на нас, и я невольно отшатнулся в сторону, испугавшись ее костыля. Пройдя между нами, она подскочила к двери, заперла ее, вынула ключ, а затем, подойдя к телефону, набрала номер.
— Господин Куртуа? — спросила она голосом человека, разговаривающего с добрым знакомым.
И после небольшой паузы:
— Да, спасибо, ничего… Немного хвораю, но иначе и быть не может — не зря ведь ковыляю с костылем… Дорогой господин Куртуа, не могли бы вы сейчас прислать ко мне кого-нибудь из наших людей? У меня здесь два незваных гостя, которых я хотели бы выставить за дверь, но мне одной с ними не справиться. Договорились? Значит, того черного, с усами. Большое спасибо. Заходите, когда будет время, у меня всегда найдется для вас рюмочка доброго вина.
Она прислонилась спиной к двери.
— Господа, если вы поторопитесь, то успеете убраться отсюда до прихода полицейского — у вас еще есть в запасе несколько минут. Но сначала заберите деньги, ясно?
Взглянув на меня, Боорман смирился с неизбежным. Я взял со стола наши девять синих бумажек, и она молча выпроводила нас вон. Когда она закрыла за нами дверь, я вспомнил предсказание моего родственника Яна. Вопреки всем нашим стараниям мы все же — пусть ненадолго — оказались взаперти.
Жанна стояла на пороге своего дома, поджидая нас. Видимо, после нашего ухода ее заржавевшая память вдруг озарилась искрой, потому что с другой стороны улицы она радостно крикнула: «Привет, Франс!» — и радушно помахала нам рукой на прощание.
— Отсюда и до самого Пекина никто этому не поверит, — заявил Боорман. — Даю голову на отсечение. Не поверят даже те, кто принимает всерьез старые басни про героев, предпочитавших умереть на костре, чем сказать «да». Старая неряха отвергла наши девять роскошных ассигнаций, а сама топает по всему рынку, стараясь купить подешевле лук и салат. Разве не навлечет на себя божий гнев человек, павший столь низко? Но сколько я ни ломаю голову, я не могу понять причину ее отказа. Одно только мне совершенно ясно: я ей противен так же, как мне, к примеру, противны сопли. Ей противен я сам и все, к чему бы я ни прикоснулся. Я для нее все равно что дерьмо. Но последнее слово за ней не останется — уж на это она может положиться, как на свой костыль. Мне, конечно, не следовало все это затевать, но теперь, когда я уже зашел так далеко, я не подчинюсь ее капризу, и вместе с моими деньгами она заберет назад свою ногу, которая стоит у меня поперек глотки. Ведь это же неслыханно! Всучить человеку деньги, оказывается, труднее, чем выудить их у него. И разве не следует обезвредить, посадить под арест эту фанатичку? Ведь все люди — братья. А как, спрашивается, может развиваться общество, подтачиваемое такими чудовищами изнутри? Уж верно, она то и дело бегает в церковь, а в среду на первой неделе великого поста спешит посыпать главу пеплом, и все же она сработана из листового и углового железа, как и ее лифты: будь по-другому, она не отталкивала бы руку помощи, которую протягивает человек, в свое время, хоть и без злого умысла, причинивший ей горе. Наверно, не так уж часто приходят просить прощения с оливковой ветвью, на которой болтаются девять ассигнаций. И от нее не требовалось даже изъявлений благодарности. Ей надо было только протянуть лапу. Неужели она воображает, что я смирюсь с ее решением и до конца моих дней онабудет распоряжаться моим душевным покоем, а я по мановению ее ноги буду лить слезы или веселиться? Нет, она получит эти деньги в соответствии с духом и буквой закона — она не уйдет от них, как преступник не уходит от виселицы. И каждый раз под Новый год она, как рабыня, будет присылать мне свою визитную карточку с сердечной надписью.
Не обижайтесь, Лаарманс, за то, что я повсюду таскаю вас с собой, но вы единственный человек, причастный к этой истории с самого начала, и в случае необходимости вы впоследствии сможете засвидетельствовать, что я испробовал все пути. А пока продолжайте вашу самоотверженную работу на благо нашего любимого «Всемирного Обозрения». Мне же теперь придется подать на эту тетку в суд, потому что иного выхода я не вижу. Стало быть, первым делом надо обратиться к Ван Кампу, который вот уже много лет вполне устраивает меня в роли судебного исполнителя.
Ван Камп выслушал Боормана, записал сумму, о которой шла речь, а затем осведомился о платежеспособности госпожи Лауверэйсен. Он решительно не советовал возбуждать судебный процесс против должника, лишенного денежных средств, потому что в конечном итоге все расходы придется нести Боорману.
— Но эта женщина не должна мне ни одного сантима, — возразил Боорман, начинавший терять терпение.
— А как же эта сумма в восемь тысяч пятьсот франков, о которой вы говорили?
— Неужели это так трудно понять, господин Ван Камп? Я же сказал вам, что ядолжен ейэти деньги.
— Почему же вы их ей не отдаете? — спросил судебный исполнитель.
Боорман взглянул на меня с отчаянием в глазах.
— Потому что она отказывается принять эти деньги, господин Ван Камп, — сказал я успокаивающим топом. — Если бы она соглашалась их взять, не было бы никакой нужды в вашем вмешательстве.
Ван Камп закрыл лицо руками, словно у него закружилась голова.
— Но если она не хочет брать деньги, значит, вы ничего ей не должны, — возразил он, — или я окончательно спятил?
— Ярешаю вопрос о том, должен я ей или нет, — сказал Боорман. — И если я считаю себя должником, то хочу во что бы то ни стало вернуть деньги, даже против ее воли. Или, по-вашему, я должен навсегда утратить покой и держать при себе то, что мне не принадлежит? Об этом не может быть и речи. Вся государственная машина приходит в движение, когда надо помочь мне получить деньги с того, кто не желает платить. Точно так же она должна помочь мне одолеть заимодавца, который не желает принять возвращаемый долг. Я же хочу наклеить ему на пузо мои банкноты, как афишу на стену. А вы — пусковой рычаг этой машины, не так ли? Я попросил бы вас действовать без промедления, господин Ван Камп, и, если можно, оформить документ уже сегодня. Над чем вы, собственно говоря, смеетесь?
— Дорогой господин Боорман, — сказал Ван Камп, — меня разбирает смех при мысли о том, что будет, если она станет упорствовать в своем отказе. Представьте себе, что дело дойдет до суда и председательствовать будет старый Тэхелс. Нервы у него не из крепких, и он, конечно, дойдет до белого каления, прежде чем поймет, о чем, в сущности, идет речь. Так или иначе, это будет великолепный спектакль, и я непременно приду посмотреть. Да свершится воля ваша, господин Боорман, но все же это очень странная история. Никто этому не поверит.