Избранное
Шрифт:
— Этот тоже в заговоре! — крикнула тетка, указывая на меня пальцем, и я тотчас же нырнул в толпу.
Нотариус снова принялся стучать молотком, и уже у самого выхода я снова услыхал его голос:
— Триста пятьдесят франков — раз! Триста пятьдесят франков — два! Кто больше?.. Продано!
На тротуаре я увидел толпу людей, сгрудившихся вокруг Боормана и отталкивавших друг друга, чтобы увидеть его вблизи.
— Что случилось? — спросил какой-то прохожий.
— Наверное, это коммунист.
— Таких надо убивать на месте, — сказал старый барин, стоявший рядом со мной, —
— Да что ты в этом понимаешь, старый хрыч? — воскликнул парнишка в засаленной копке.
К счастью, полицейский уже остановил проезжавшую мимо машину, сел в нее вместо с Боорманом, дверца захлопнулась, и они уехали. Последние зеваки нерешительно переглянулись, и каждый пошел своей дорогой.
— Старый хрыч! — ухмыляясь, крикнул парень вдогонку барину.
Я остался один, и в мою душу закралась печаль. Никогда еще мне не приходило на ум, что я люблю Боормана, а теперь я понял, что он — мой духовный отец. Мне было тошно от сознания своей трусости, и я предпочел бы оказаться где-нибудь на краю земли — на какой-нибудь ферме в Новой Зеландии, лишь бы не попадаться больше Боорману на глаза. Ведь рано или поздно нам все равно придется расстаться, а этот повод не хуже любого другого. Но хотя я не был рожден для подвигов, все же я не мог бросить Боормана на произвол судьбы — моя сыновняя привязанность требовала, чтобы я по крайней мере попытался найти слова утешения. Поэтому я спросил, где находится полицейский участок, и отправился туда. На фоне сверкающих пуговиц и сабель передо мной всплыло мирное видение «Золотого фазана», где Боорман думал отпраздновать вместе со мной свою победу.
В караульном помещении уютно расположилось с полдюжины полицейских. Они повесили каски и пояса на стену и, покуривая трубки, листали газеты. Моего патрона нигде не было видно. Я спросил у одного из полицейских, где Боорман, но тот вместо ответа сам начал спрашивать, кто я такой и зачем мне вообще надо это знать. Тогда я назвался секретарем господина Боормана в расчете на то, что с человеком, имеющим секретаря, будут обращаться более уважительно, чем с любым другим. Мой расчет в какой-то мере оправдался: полицейский сразу же сообщил мне, что господин Боорман находится у комиссара, и предложил мне обождать, если я хочу перемолвиться с ним словечком.
Это «перемолвиться» так испугало меня, что я не мог усидеть на стуле. Я вертел в руках свою шляпу и напряженно прислушивался: время от времени из смежной комнаты до меня доносились звуки голосов. Вскоре в караульное помещение вошел бородатый господин в очках, которого все называли «доктор». Он, видимо, был здесь своим человеком: не дожидаясь приглашения, он сразу прошел в комнату, где, как я полагал, находился Боорман. Спустя несколько минут он снова появился и, неопределенно кивнув всем на прощание, исчез так же внезапно, как и пришел.
Потом все, казалось, затихло. Четверо полицейских начали играть в бридж, а пятый принялся читать вслух газетную заметку о чьей-то золотой свадьбе:
— «Супруга еще помнит, как нага первый король…»
Тут в караульное помещение втащили мертвецки пьяного субъекта, который не мог ни говорить, ни стоять на ногах, ни сидеть. Его просто положили на пол, и после небольшой перебранки — потому что никто из картежников не желал помогать своим коллегам — полицейский, читавший газету, и еще один, случайно вошедший в караулку, уволокли пьяницу в заднюю комнату.
— Четверка треф! — сказал кто-то.
Вдруг я услышал скрип тормозов подъехавшего автомобиля, и в караульное помещение вошли два здоровенных парня в белых халатах. Они постучались в дверь полицейского комиссара, и их тотчас же впустили внутрь. Мгновение спустя появился Боорман в сопровождении двух санитаров. После того, как он покинул нотариальную контору, с ним, видно, еще что-то приключилось — он был без шляпы, а через всю левую щеку тянулся синяк. Он увидел меня, и лицо его просветлело.
— Жаль, что нашей пирушке не суждено было состояться, Лаарманс, — сказал он. — Но мы еще свое возьмем. И не беспокойтесь обо мне. Я надеюсь, что скоро все уладится и через несколько дней я к вам заявлюсь.
— Снимай карты! — проговорил один из игроков.
— Пошли! — сказал санитар. И они вышли из караульного помещения.
Я последовал за ними и увидел, что у подъезда стоит санитарная карета.
— «Кортхалс Пятнадцатый»! — рассмеялся Боорман, залезая в машину вместе со своими стражами. И карета тронулась.
Ослабевший от голода — было уже почти три часа дня, — я вяло добрел до ближайшей трамвайной остановки, нашел там небольшое кафе и набил себе брюхо каким-то непонятным мясным блюдом. Ощутив прилив новых сил, я решил, что не пойду домой до тех пор, пока не узнаю, куда отвезли Боормана. Я запасся сигарами и потащился назад в участок, где застал уже совсем других полицейских, которые, судя по всему, вообще ничего не знали о Боормане. Я раздал все свои сигары, что явно озадачило полицейских, так как запас был весьма изрядный, и рассказал им о том, что произошло полчаса назад. И тогда пожилой полицейский, очевидно, считая, что за мое угощение следует отплатить добром, сказал, что их участок связан только с Центральной больницей и что человека, о котором я спрашиваю, скорее всего отвезли именно туда. Через четверть часа я уже беседовал с привратником, который показал мне на объявление, где черным по белому было написано, что посещение больных разрешается только по четвергам и субботам с двенадцати до часу.
— У ворот висит еще одно такое объявление, — сказал привратник. А привезли сюда Боормана или нет, он не знает.
— Какая разница, — добавил он. — Вас к нему сейчас все равно бы не пустили.
В четверг я чуть было не пропустил полдень, на время позабыв о Боормане. К счастью, мой взгляд упал на какое-то нотариальное объявление, и, спохватившись, я ровно в двенадцать часов уже был в больнице, где сразу же обнаружил, что Боормана и впрямь привезли сюда. Позвали медицинскую сестру. Она не стала возражать против визита и провела меня в большой зал, где рядами стояли кровати, мимо которых я зашагал, не решаясь взглянуть на пациентов. На самой крайней кровати лежал Боорман, аккуратно укрытый одеялом. Внешне он был совершенно спокоен.