Избранное
Шрифт:
Сыр
(повесть)
Посвящается Яну Гресхофу [31]
31
Ян Гресхоф (1888–1971), голландский поэт и критик.
32
Перевод Ю. Кожевникова.
Введение
Бюффон заметил, что стиль — это сам человек. Короче и вернее не скажешь. Но для человека чувства мало проку от афоризма, пусть даже достойного быть увековеченным на камне. Да и можно ли выразить словами, что такое стиль? Из высшего напряжения стиля рождается трагическое. Разве не трагична сама человеческая судьба? Вдумайтесь в слова Иова: «Там беззаконные перестают буйствовать, и там отдыхают истощившиеся в силах» — и перед вами предстанет суетное человечество, занятое совокуплением, обжорством или молитвой, а рядом — свалка для тех, чья последняя конвульсия завершилась покоем.
Стиль подобен музыке, которая родилась из человеческого голоса, выражавшего ликование и печаль, задолго до того, как люди научились писать черным по белому. А трагическое достигается за счет интенсивности, меры и гармонии, пауз, чередования бурных выражений восторга с медленно льющимися мелодиями и тревожными ударами гонга, простоты и искренности с сардонической усмешкой.
Допустим, что ты изобразил море, а над ним — небо. Сначала небесная лазурь потрясает зрителя споим великолепием. Тот, кто берет за отправную точку лазурное небо, должен суметь создать его таким лазурным, каким небо в действительности никогда не было. Зрителя сразу же должна поразить особая голубизна этого небосвода, хотя никто не говорит ему: «Небо очень, очень голубое». У него ведь есть душа, которая скажет ему это, ибо стиль внятен лишь тем, у кого есть душа.
Небо должно оставаться лазурным и ясным до тех пор, пока впечатление лазурности полностью не овладеет душой зрителя. Но не дольше, иначе он подумает: «Да, небо голубое, это я уже знаю, ну и что?» И он отвернется от твоего неба и погрузится в размышления о своих собственных делах. И если ему однажды удалось выскользнуть из твоих рук, то вторично его уже не заставишь смотреть на твое произведение и сочувствовать ему и уж, разумеется, он навсегда потеряет интерес к небесной лазури. Чем интенсивнее лазурь, тем лучше, ибо тем скорее он переполнится ею. А если ты взял за отправную точку черное небо, то пусть уж это будет такая чернота, чтобы зрителя дрожь пробрала.
После того как лазурное великолепие длилось достаточно долго, пора появиться первому облачку, благодаря которому он поймет, что не для того он здесь стоит, чтобы до конца своих дней любоваться небесной лазурью. Потом лазурь постепенно исчезнет в нагромождении туч-исполинов.
Появление первого облака возвещается тревожным ударом, напоминающим удар грома, и всякий раз появлений новых мрачных чудовищ сопровождается его раскатами.
Первый удар имеет особое значение, подобно рождению первого ребенка в семье. Следующие рождаются точно так же, но люди ко всему привыкают, к родам тоже, и изумление постепенно ослабевает.
Первый удар должен прозвучать в тот момент, когда все вокруг безоблачное и лазурное, когда царят любовь и счастье, когда ожидаешь всего, кроме грома. Он должен предостеречь, насторожить, но не испугать. Нечто подобное формуле «Брат, ты должен умереть», провозглашенной в ясный летний полдень. Он должен прозвучать тихо-тихо, чтоб человек даже и не был уверен, что он что-то слышал, и тем более не понял, что это было. Но если это по-прежнему выражение восторга, то какое странное! После первого удара у него должно появиться недоверие к небесной лазури, подобное тому, которое испытываешь к пище, когда в нее что-то попало, пли к траве, когда замечаешь в ней какое-то движение при полном безветрии. Человек должен задуматься над тем, не послышалось ли ему нечто подозрительное и не туча ли то, что он видит вдалеке. Желательно, чтобы он скорее пришел к выводу, что это не был гром, просто в выражении восторга произошла какая-то заминка. Этого можно добиться лишь в том случае, если первый удар звучит тихо и недолго.
Человек сидит вечером один в пустом доме и читает. И вдруг ему что-то послышалось. Нет, все тихо, и его сердце снова продолжает свой скучный, размеренный бег.
Если первый удар был слишком громким, то ничто уже не сможет произвести на него впечатления. Тогда человек подумает: «Ах, вот в чем дело! Ну что ж». И тут же заткнет уши. Возможно, он противопоставит производимому тобой шуму силу воли и будет слушать, заранее решив, что ничего нового уже не услышит. Ибо беспрерывный грохот равносилен абсолютной тишине. А автор, который так вот ни с того ни с сего бьет в набат, выглядит просто сумасшедшим.
После того как необыкновенная небесная лазурь продержалась еще некоторое время, должен раздаться второй удар.
И теперь человек видит тучу и думает: «Значит, я был прав. Это не было выражением восторга». Для верности — ведь впечатление лазурности еще глубоко сидит в нем — он пытается вспомнить первый удар. И если он хорошенько постарается, то вспомнит его и подумает: «Ну вот, я не ослышался». Но он еще не совсем уверен, что тот первый удар что-то означал: так слаб он был и так неожиданно раздался. Человек в своем пустом доме встает и прислушивается. И тут-то все и начинается! Постепенно лазурь исчезает, на небе громоздятся тучи. Гром гремит непрерывно, и человек уже каждый раз предвидит следующий удар. Ему даже кажется, что он управляет ими, он думает, что ведет корабль, и не понимает, что он только пассажир. Но когда он говорит: «Вот сейчас раздастся удар, от которого обрушится замок, я этого хочу», то гром смолкает и сквозь тучи проглядывает клочок лазури.
Он думает: «Да, мне еще везет. Могло быть хуже. Я на месте автора вообще бы не оставил камня на камне». Он на знает, что гром не грянул и не грянет потому, что лазурь уже забыта, потому что впечатление лазурности стерлось в его душе. А удар не самоцель. Цель — лазурь и гром, лазурь в предчувствии грома и гром при новом ощущении лазури.
Человек в пустом доме снова опускается в кресло.
И после того как ему показали лазурь в десятый раз, каждый раз на все более короткий срок, и он думает: «Теперь все ясно. Дело в непрерывной смене лазури и туч», вдруг раздается новый удар. Человек в тихом доме содрогается, его прошибает холодный пот. Он пытается встать, но не может. Не то чтобы он боялся, но он парализован величием этого единственного удара. Он думает: «Больше меня не проведешь» — и готовится дать отпор следующему удару, подобно тому как в цирке ждешь очередных пистолетных выстрелов после того, как прозвучал первый.
Но человек ошибается, это был УДАР.
Если ты хочешь покончить с небесной лазурью, могут последовать еще несколько громовых раскатов, но они будут лишь отзвуками, эхом, последними взмахами крыльев птицы. Но если тебе самому надоела эта небесная лазурь, тогда все, аминь и дело с концом.
Он продолжает сидеть, когда все уже кончилось и нет больше ни грома, ни туч, ни лазурного неба.
Он закрывает твою книгу и уходит, забыв шляпу. Дорогою он на миг останавливается и бормочет: «Вот так история». Он оглядывается, потом задумчиво продолжает свой путь и исчезает на горизонте. Напряжение трагического коснулось его души.