Избранное
Шрифт:
Я спрашивал, неужели они действительно забыла Криста — так его звали.
Она прилагала все усилия, чтобы понять мои слова. Казалось, она признавала необходимость что-то осознать, наклонялась в кресле и смотрела на меня с напряжением в лице и набухшими венами на висках: догорающая лампа, грозящая вот-вот погаснуть.
Искра быстро гасла, и тут она дарила свою улыбку, от которой кровь стыла в жилах. Если я продолжал допытываться, она пугалась.
Нет, прошлого для нее больше не существовало. Ни Криста, ни детей. Осталось лишь щипать вату.
Только
Моя добрая сестра в ее присутствии говорила о ней в третьем лице:
— Она хорошо поела. Сегодня она очень капризничала.
Потом она уже не могла и щипать, подолгу сидела, положив синие узловатые руки на колени, или часами царапала свое кресло, словно продолжала щипать вату. Она уже не отличала вчера от завтра. И то и другое означало лишь «не сейчас». Было ли это вызвано ослаблением зрения или тем, что злые духи осаждали ее все время? Во всяком случае, для нее не было разницы между днем и ночью: она вставала, когда полагалось спать, и спала, когда с ней разговаривали.
Она еще могла немного передвигаться, держась за стены и мебель. Ночью, когда все спали, она вставала, ковыляла к своему креслу и начинала щипать несуществующую вату пли шарить вокруг в поисках кофемолки, словно собираясь сварить кофе для гостей.
И никогда она не снимала со своей седой головы черную шляпку, даже на ночь, как будто собиралась на прогулку. Ты веришь в ведьм?
Но однажды перед сном она покорно позволила снять с нее шляпку, и я понял, что она больше не встанет.
В тот вечер я до полуночи играл в карты в «Трех королях» и выпил четыре кружки светлого пива, так что был в наилучшем состоянии, чтобы проспать всю ночь напролет.
Я старался раздеться как можно тише, чтобы не разбудить жену. Не терплю ее ворчания.
Но, стоя на одной ноге и стягивая первый носок, я нечаянно толкнул ночной столик, и жена сразу проснулась.
— Как тебе не стыдно, — начала она.
И тут в нашем тихом доме раздался звонок. Жена приподнялась с кровати.
Ночью такой звонок настораживает.
Мы оба ждали, когда замолкнет звук в прихожей. Я — с замирающим сердцем, держась рукой за правую ногу.
— Что бы это могло значить? — прошептала она. — Посмотри в окно, ты еще не разделся.
Обычно мне не удавалось так легко отделаться, но звонок отвлек ее от меня.
— Если ты сейчас же не посмотришь, то я пойду сама, — пригрозила она.
Но я уже понял, что случилось. Другого не могло быть.
На улице перед нашей дверью маячил призрак, который называл себя Оскаром и просил меня немедленно пойти с ним к матери. Оскар — муж одной из моих сестер, человек незаменимый в подобных обстоятельствах.
Я передал жене, в чем дело, оделся и пошел отворять дверь.
— Все кончится этой ночью, — заверил меня Оскар. — Началась агония. Надень шарф. Холодно.
Я повиновался и последовал за ним.
На улице было тихо и ясно, и мы шли быстро, словно оба торопились на ночную работу.
Подойдя к дому, я машинально потянулся к звонку, но Оскар остановил меня, спросив, не спятил ли я, и тихонько постучал крышкой почтового ящика.
Нам открыла племянница, дочь Оскара. Бесшумно она затворила за нами дверь и сказала, чтобы я поднялся наверх, что я и сделал, следуя за Оскаром. Я снял шляпу, чего обычно в доме матери никогда не делал.
Мой брат, три сестры и соседка с верхнего этажа сидели в кухне рядом с комнатой, где наверняка лежала она. А где же ей еще лежать?
Старая монахиня, наша кузина, неслышно скользила из комнаты умирающей в кухню и обратно.
Все смотрели на меня словно с упреком, и одна из женщин еле слышно поздоровалась со мной.
Стоять мне или сесть?
Стоять неудобно: может показаться, что я собираюсь сразу же уйти. А сесть — это словно показать, что я примирился со всем происходящим, а значит, и с состоянием матери. Но так как все сидели, я тоже взял стул и сел немного сзади, подальше от света. Царило необычное напряжение. Возможно, оттого, что они остановили часы.
В кухне было невыносимо жарко. А тут еще эти женщины с распухшими глазами, будто они резали лук.
Я не знал, что сказать.
Спросить, как мама, неуместно. Ведь каждый понимал, что дело идет к концу.
Надо бы заплакать, но с чего начать? Вдруг всхлипнуть? Или вынуть носовой платок и приложить его к глазам, хоть они и сухие?
Как раз в этот момент, явно из-за жары в тесной кухне, начало действовать злополучное светлое пиво, так что я весь покрылся испариной.
Чтобы что-то делать, я встал.
— Пройди туда, — сказал мой брат, доктор.
Он сказал это совсем просто, не слишком громко, однако же тоном, не оставляющем сомнения в том, что моя ночная прогулка имела смысл. Я последовал его совету, так как боялся, что мне станет худо от выпитого пива, от жары и психологической атмосферы в кухне. Они объяснили бы это горем, но представь себе, а вдруг бы меня вырвало.
В комнате было прохладнее и почти темно, что тоже было мне кстати.
На ночном столике горела единственная свеча, которая не освещала мать на высокой постели, так что ее агония не причиняла мне неприятных ощущений. Рядом сидела наша кузина-монахиня и молилась.
Я немного постоял, потом вошел брат, взял свечу, поднял ее вверх, как в факельном шествии, и осветил маму. Вероятно, он что-то увидел, так как подошел к двери в кухню и попросил всю компанию войти.
Я услышал, как задвигали стульями, потом они вошли.
Немного погодя старшая сестра сказала, что все кончено, но монахиня возразила ей, объяснив, что не упали две слезы. Неужели их должна пролить мать?
Это продолжалось еще час, пиво все еще действовало на меня, а потом объявили, что она скончалась.