Избранное
Шрифт:
— Честное слово, господин Боорман, тут есть на что поглядеть. А времени у нас вдоволь. Капеллан позаботится об исповедующихся и о соборовании госпожи Делакруа, которая, почувствовав себя лучше, потребовала помазания. Я знавал ее в свое время, — сказал Ян.
Он предупредил: его нет дома ни для кого. Мы расскажем ему все после обеда — как известно, каяться на голодный желудок очень мучительно, в таких случаях часто упускают самое интересное. Среди его прихожан есть такие, которые идут к исповеди, как следует заложив за галстук, особенно если на душе у них тяжкий грех.
— Вот это «Лагранж» 1906 года, — пояснял он, — вон то «Шато Латур» 1904 года, а на буфете стоит «Шамбертэн», который я унаследовал от отца. Угощайтесь!
И поток слов лился, как водопад, Ян не давал нам сказать ни слова, пока мы не приложились к «Шамбертэну». Когда же он увидел, что мы вконец разомлели, он запер дверь, словно ожидая рассказа о кровавой резне, и, как дирижер, подал нам знак.
И тогда Боорман подробно изложил всю историю своих злоключений. Сначала он четко объяснил механизм работы нашего «Всемирного Обозрения», а затем описал наши визиты в кузницу, не
Ян слушал внимательно, не прерывая собеседника, но когда Боорман рассказал о том, как был подписан контракт, я услышал, что пастор тихо повторил: «Сто тысяч», словно ужаснувшись этой цифре.
— Поразительная история, — заключил Ян, покачав головой. — Никогда не слыхал ничего подобного. Но я все еще не знаю, чем смогу вам помочь и в каком совете вы нуждаетесь.
— Еще немного терпения, — сказал Боорман, — это ведь только первое действие. Последний акт разыгрался пять лет спустя на овощном рынке.
И он рассказал о женщине с костылем и о ноге, которая всюду его преследовала.
— А теперь я хотел бы знать, можете ли вы посоветовать что-нибудь дельное, — закончил он и допил свою рюмку.
Некоторое время Ян сидел, глядя на нас в полном молчании. Сигара его потухла. Наконец он повернулся ко мне.
— А ты, мерзавец, не чувствуешь никаких угрызений совести? Нет, для тебя царство небесное — это кинотеатр, куда ты все равно пролезешь, а тем временем ты спишь себе спокойно, как хряк, каковым ты и являешься. Сидит передо мной, как апостол Петр, и делает вид, будто не знаком с этим человеком! Господин Боорман, примите мои поздравления. Когда вы вошли сюда, я вас недооценил, но теперь я нахожу тем более удивительным, что вас мучает совесть, хотя никто — даже ваша клиентка — не может вас ни в чем упрекнуть, потому что на вашей стороне бог торговли с огненным мечом. Вы можете воспеть хвалу господу — думаю, вы уже узрели истину. Лучше поздно, чем никогда. Что же касается совета, то, по-моему, есть только одно средство избавить вас от гнета этой ноги… Вы говорите, что речь идет примерно о четырнадцати тысячах франков? Не решились бы вы вернуть пострадавшей эти деньги — по крайней мере ту часть, которая составляет вашу прибыль? Эта жертва, по существу, не была бы жертвой, ведь верно? Мы это понимаем. Словом, если Боорман проглотит эту горькую пилюлю, то Боорман исцелится. А Франс будет гореть вечным огнем. Джентльмены, здоровье короля! Выпьем за избавление от ноги!
— У него только что умерла жена, — шепнул я на ухо моему родственнику, чтобы вызнать еще больше сочувствия к Боорману.
— Я предвидел, что дело этим кончится, но все равно пошел к вашему Яну: человек, знающий латынь и всевозможные религиозные заклинания, должен также уметь изгонять чертей, как это в свое время делал сам Хозяин и его апостолы. Но, к сожалению, эти ожидания, видимо, не оправдались. А все же он славный парень, и, если нет другого выхода, воспользуемся этим. В понедельник отнесем деньги матушке Лауверэйсен; к счастью, с деньгами у меня благополучно.
Я сказал, что нисколько не возражаю против этого, потому что это благородный поступок, но вовсе не убежден, что она с готовностью примет деньги. И я еще раз напомнил ему о своих бесплодных попытках подарить ей сумму седьмого взноса…
— Но ведь полная сумма — это не какой-то там единичный взнос, — сказал Боорман. — Может ли разумный человек быть обуреваем такой гордыней, таким непоколебимым высокомерием? Мы же цивилизованные люди, не так ли? Один перестает сопротивляться, когда после цифры стоят три пуля, другой выдерживает характер до четырех или пяти, а иной — до шести нулей. В конечном счете это зависит от его общественного положения и среды, но если вы не перестанете нажимать, то рано или поздно он уступит и чаша весов опустится под тяжестью злата. Вы ведь слышали о золотом тельце? Разве матушке Лауверэйсен не нужно заботиться о своем брате, как другому — о жене и детях? И разве не обязан каждый, кому представится случай ухватить немного лишних деньжат, обеспечить свою старость? И разве в ином случае родственники не станут осыпать тебя горькими попреками? Возьмите, к примеру, какого-нибудь министра или другого высокопоставленного чиновника. Когда жена в постели расспрашивает его о делах, она прежде всего хочет знать, не встречал ли он людей, которые могли бы быть ему полезны, новых людей, о которых она еще не слышала и к которым следует приглядеться? Так она не только контролирует его доходы, но и подбадривает его, обуздывает, когда нужно, поощряет его замыслы и поддерживает разумными советами. Как ему оправдаться перед ней, окажи он своим клиентам большее сопротивление, чем необходимо? Благоразумный человек уступает сразу же, как только чувствует, что другой назвал ему предельную сумму и больше предложить не может. И тогда он начинает действовать со сказочной быстротой: подсовывает главе государства на подпись тот или иной документ, предоставляет льготы той или иной монополии, что-то санкционирует, кого-то разносит, вовремя предупреждает тебя об опасности, а сам губит ни в чем не повинного человека, накладывает ту или иную резолюцию, датирован бумагу более поздним или более ранним числом, затем теряет документ и даже выходит в отставку, если только это может его спасти и оправдать затраченные усилия.
Не надо судить об этих людях слишком строго, ведь сплошь и рядом им приходится нелегко. Наряду с министерствами, в которых можно кое-что урвать, — такими, как военное или колониальное, — существует, например, министерство просвещения, в котором вообще ничем не поживишься. Разве что перепадет какая-нибудь мелочишка при строительстве новой школы. Да и то она, как правило, оседает в карманах мелких чиновников. А как вежливо вас приветствуют люди, благодаря вашему содействию получившие хорошую должность! Вручение денег всегда сопряжено со значительными осложнениями, а ведь я собираюсь отнести ей деньги домой… Как правило, за оказанные услуги наличными не рассчитываются — ведь это поставило бы должника в неловкое положение. Не может же он ввалиться в дом с мешком ассигнаций на спине, как контрабандист, перебравшийся через границу. Да и пересчитывать деньги на глазах у всех было бы непристойно. Перевести деньги по почте тоже небезопасно, потому что вы не знаете, как их заприходуют, — над чужой бухгалтерией вы не властны. И опасность эта будет висеть над вами до конца ваших дней. Вот почему даже высокопоставленные господа в подобных обстоятельствах иной раз вдруг начинают озираться по сторонам и что-то бормотать себе под нос. Нет, такие вещи надо делать, не оставляя никаких следов — лучше всего через подставное лицо, а не то, например, продать акции по старой цене за день до того, как их цена удвоится, или же приобрести за крупную сумму два пастбища, которые решительно ничего не сулят покупателю, или даже разгромить ту или иную политическую группировку, чтобы перераспределить самые доходные посты. При всем при том я знал человека, который принял в подарок пенковую трубку, как какой-нибудь рядовой таможенник. Это лишь доказывает, что иной раз мы переплачиваем за услуги. Миром правят люди, которые знают, как улаживать свои дела. И почему, собственно говоря, наша приятельница не должна была измениться за это время? Ведь с годами нее становятся умнее. Когда мы столкнулись с ней на рынке, вид у нее был отнюдь не процветающий. И туфли у нее тоже были порядком изношены. Зачем бы ей в отличие от лучших умов человечества отказываться от жирного куска и кочевряжиться, как тот пресловутый бургомистр, который из упрямства уморил себя голодом? Таких безумцев теперь мало.
Но как Боорман ни пытался меня убедить, я оставался при своем мнении, что из его затеи ничего не выйдет, если он не найдет способа сделать так, чтобы возврат денег не носил характер милостыни. Вспоминая мой последний визит к ней, я снова видел как наяву, что она качает головой, и в ушах у меня раздавались ее ледяные слова, что она «не может принимать никаких подарков от господина Боормана».
Он стал напряженно думать.
— В общем-то, все это не так уж трудно, — сказал он наконец. — Я просто неправильно оформил накладную. Ведь мы получаем инструкции от Генеральной корпорации прессы Соединенных Штатов или как я ее там окрестил? Ну так вот: эти людишки из Чикаго поставили лишний нуль в своей телеграмме, и контракт был заключен из этого расчета. А американские бухгалтера обнаружили ошибку только теперь. Правда, с некоторым опозданием, но лучше поздно, чем никогда, как сказал ваш родственник Ян. Но нам надо действовать быстро, потому что уже пошел пятый год со времени заключения контракта и в торговых делах вступает в силу закон об исковой давности. Вот только обидно, что она никогда не узнает, что я расстался с этими деньгами по доброй воле. Но если иначе никак нельзя, я готов подавить свое тщеславие, потому что эта нога стоит у меня поперек горла. Стало быть, мы произведем совершенно новый расчет и подготовим новую фактуру или — лучше — долговую расписку, это больше в американском стиле. Одним словом, какую-нибудь бумажку, на которой будет столько печатей, что у нее зарябит в глазах, Достаньте-ка копию нашего счета.
Я покорно начал рыться в папке пятилетней давности и вскоре вручил ему то, что он просил.
— Итак, напечатайте новый счет, на этот раз по-английски. Сто тысяч экземпляров по одному сантиму за экземпляр — это составляет тысячу франков вместо десяти тысяч или, точнее говоря, вместо девяти тысяч пятисот, потому что я вижу, что дал ей пятипроцентную скидку, но на этот раз она скидки не получит, потому что разница в цене и без того слишком велика. Если мы оставим без изменений стоимость фотографий — а она, бесспорно, заподозрит неладное, если ошибок окажется слишком много, — это составит в общей сложности три тысячи двести пятьдесят из одиннадцати тысяч семисот пятидесяти. Иными слонами, ее активным балансом будет сумма в восемь тысяч пятьсот франков, которые я суну ей под нос в виде хрустящих ассигнаций — если надо, даже опрысканных духами. И вы все еще думаете, что эта тетка с хозяйственной сумкой откажется их проглотить? Ведь это, простите, не рыбий жир! Она схапает все деньги без звука, уверяю вас! И ее нога растает в воздухе или я буду не я. Смотрите побрейтесь как следует и наденьте темный галстук; к сожалению, вашей внешности и поныне не всегда присуща безупречность, столь же необходимая для делового человека, как упаковка для всякого товара. Иногда в вашем лице проскальзывает что-то интеллигентское, а это настораживает людей. К тому же вы носите орденскую ленточку, естественно не имеющую ни малейшего отношения к ордену, с таким видом, будто вам это противно. А ведь этого требует ваша профессия, не так ли?
Боорман вручил мне долговую расписку и девять ассигнаций — восемь тысячефранковых и одну пятисотфранковую. Он вложил их в открытый конверт, чтобы их можно было вынуть без труда.
— Я произнесу небольшую речь, чтобы подготовить ее к событию, — сказал он. — Иначе появление призраков прошлого да еще вид денег могут сильно ее перепугать. Сердце у нее не самое крепкое — в противном случае она одолела бы свой недуг. По моему знаку вы положите расписку и деньги на ее письменный стол, если она с ним еще не рассталась. Банкноты уложите рядком — ей тогда покажется, что их еще больше, чем на самом деле. Сегодняшний день будет одним из самых счастливых в ее жизни, и манна небесная померкнет на этом фоне. А теперь — в путь!