Избранное
Шрифт:
Да, мы всегда считали мебельный центр и торговую фирму «Хакебейн» украшением нашего города, и не только из-за событий военных лет, когда столько людей мужественно или малодушно распростились с жизнью среди этих стен, нет, когда мы говорим «украшение», мы и имеем в виду украшение в самом прямом смысле этого слова, короче: торговая фирма «Хакебейн» — это наше воспоминание, наказание, грех, и когда мы порой наведываемся туда — некоторые берут с собой жен, — мы не можем вдыхать резкий запах смолы и дегтя, не думая о жизни и смерти, а это, вероятно, столь часто случается в наших буднях, что, может быть, все-таки лучше думать о хлебе и зрелищах?
Разведка
Через парк учитель пошел медленнее, он вспомнил, что спешить ему некуда, сегодня у него свободный день. Вчера он заснул поздно, в течение короткой ночи несколько раз в страхе просыпался, и вот сейчас — на улице и в парке не было еще ни души — часы показывали десять минут седьмого. По асфальтовой дороге, пересекавшей парк,
Туман пугливо расползался под его шагами. Он поднялся на ступеньку летней эстрады, где каждое воскресное утро состязались в национальном конкурсе музыкальные капеллы, и хотел было обратиться с речью к народу (который еще спал, однако во сне уже предчувствовал дребезжание будильника), как мимо медленно прошла маленькая девочка, одетая точно взрослая женщина. У нее были шелковые чулки, высокие каблуки и расстегнутая каракулевая шуба, которая была ей настолько велика, что почти волочилась по земле. Она остановилась, увидев на краю газона тысячелистник, сорвала его и поднесла к губам. Учитель смотрел на ее безразличное полное лицо, обрамленное каштановыми волосами. На ее губах виднелись неровные следы фиолетовой помады, брови были густо подведены сажей. Хотя он не сделал ни единого движения, что-то — внимание? отвращение? — выдало его присутствие, девочка взглянула прямо ему в лицо, смяла в руке растение. Потом быстро двинулась, непривычная к своим высоким каблукам, через газон и скрылась в высоком камыше, окружавшем пруд. Учитель хотел последовать за ней, но вышел к воде, где притаились моторные лодки, девочка (или карлица, возвращавшаяся домой с вечеринки циркачей) исчезла. Наверное, она затерялась в кустарнике, окружавшем теннисный корт. Он еще немного поискал ее и наткнулся на бронзового тигра на светло-зеленом пористом пьедестале. Тигр, покрытый мхом, смотрел на запад и охранял доску с именами павших в боях граждан. Лучи солнца ломались о верхушки деревьев. Учитель сорвал одну из фуксий, облепивших паутину железной проволоки вокруг тигра. Позади холма в форме призмы, передняя поверхность которой была усажена цветами всевозможных оттенков, образующих циферблат с цифрами из сирени, учителю снова открылся весь город с его шиферными крышами, афишами и уже нарастающим мельканием автомобильных огней.
Не решившись вступить в бетонный холод домов, он повернул назад, в парк, и побрел по дорожке, которая вела к площадке для мини-гольфа. Дошел до скамьи, на которой сидел седоголовый господин, позади него стоял человек, одетый во все темно-зеленое, и обеими руками опирался на скамью. Старик раскачивался так, что спина его регулярно касалась рук стоявшего сзади. Это была игра. Либо старик страдал какой-то качательной болезнью. Он сидел на самой длинной скамейке, после обеда здесь грелись на солнышке женщины с детьми. Когда учитель проходил мимо, старик поприветствовал его, качнувшись всем телом. А может, просто качнулся в этот момент слишком сильно. При этом его белая борода сложилась пополам на белоснежной рубашке. Слезящиеся красные глаза с горохово-зелеными зрачками не видели учителя. Старик опирался на трость черного дерева, серебряный наконечник которой наполовину ушел в песок, он напевал марш с многочисленными та-та-та-та-та-та. Человек за его спиной, охранник, санитар, тюремщик, смотрел в затылок своего подопечного. Или жертвы.
— Доброе утро, — сказал учитель преувеличенно бодро.
Санитар подозрительно взглянул на него глазами раба, нахохлившись, втянул голову в узкие плечи, похожий на большую темно-зеленую птицу, когда учитель, Виктор Денейс де Рейкел, чужой в их проруби, опустился на другой конец скамьи. Старик, благородный, выродившийся, отчужденный, наслаждался солнцем и пел: «Мальбрук в поход собрался», широко разевая безгубый рот, окруженный белой растительностью. Долгое время троица сидела на скамейке. Не обменявшись ни единым словом. Набиравший силу свет, прорывавшийся сквозь ветви деревьев, бросал под скамью тени, отражался на скрещенных рейках павильона, подкрашивал цветы валерианы, обрамлявшие мраморный бюст, напротив которого раскачивался старик. Это был его собственный бюст — тот же крупный нос, тот же пуританский рот, — установленный благодарными городскими властями. Однажды ночью студенты Академии почтили его память — поскольку сам он превратился в растение, совершающее прогулки в сопровождении мерзкого служителя, — измазав монумент зеленой, красной и черной краской. Но теперь ничто больше не угрожало бюсту, ибо эти двое бодрствовали на посту. Освещаемый солнцем, старик поднял узловатую руку. Рука была обтянута чешуйчатой кожей, суставы искривлены. Старик вытянул палец, указывая на жука, и несколько снизил темп своей боевой песни, как будто сопровождал ковыляние жесткокрылого путешественника. Готовый к прыжку санитар стоял, наклонившись вперед. Челюсти старика двигались, подпаленные красным веки трепетали, словно хрупкие листочки растения, поддеваемые ветром. Учитель встал со скамьи.
Где-то дребезжали трамваи, все чаще появлялись куда-то спешащие люди. То было красивое августовское утро, учитель пересек игровую площадку, поле для катания на коньках, стрельбы, игры в жмурки. Корпуса классных помещений, ощетинившиеся ребрами пожарных лестниц и кровельных желобов, грудились вокруг смотровой башни Директора, его бюро, обернутого в шкуру из плюща.
Никого. Учитель подумал: что бы я мог сделать такого непоправимого, дикого, что вошло бы в анналы, — прямо здесь, сейчас, в самом центре этой танцплощадки для великанов? Но ничего не могло произойти, ничего не могло разродиться без соучастия других, учеников, учителей, Палача с его перископом, там, наверху, в башне, опутанной ветвями. С другой стороны, именно их присутствие предполагало, что ничего знаменательного произойти не может, ибо, стоило им приблизиться, каркас, который сумел соорудить вокруг себя учитель, еще крепче и безнадежнее затягивал свои швы, и он тут же становился в шеренгу, во главе стада, которое ему предстояло обучать. Становился охотно и спокойно. По крайней мере до сих пор. А являлся ли он в свою очередь палачом для них? Вряд ли. Учитель не был в этом твердо уверен. Кем же он был тогда? Пустым местом? Тоже вряд ли. Судьей, который должен выполнять распоряжения, а в случае отсутствия оных мог измышлять приказания сам и сам же выносить приговоры. Он не имел ни имени, ни псевдонима, ни прозвища. По четкой диагонали учитель пришел к Пятому Латинскому, где завтра у него первый урок — B"uhnenaussprache [21] для жвачных.
21
Сценическое произношение (нем).
В окнах, нижний переплет которых почему-то находился ниже уровня земли — на чем хотел сэкономить военный архитектор, задумав погреба как классные помещения? — учитель увидел свое приближающееся отражение, сначала оно обезглавилось, потом от него остались только ноги в ботинках.
Сквозь отраженные в стекле собственные брюки он видел доску, каучуковые деревья, физические таблицы и карту Западной Фландрии, на которой, если подойти ближе, можно разглядеть разноцветные кнопки, которыми прежние учителя отмечали сражения 1940 года. Под каменным щитом с орлом, призванным напоминать, что это здание являлось даром городских властей, учитель прошел через мяукающую стеклянную дверь. Словно в яму, спускался он в коридор, пахнущий мелом, гниющими балками, стоялой водой. Дверь Пятого Латинского была закрыта, он мог бы это и знать. Он опустился на ступеньки, чиркнул спичкой, повертел в пальцах, бросил в угол, прилег, опершись на локоть, и заснул.
Сквозь сон он услышал шаркающие шаги и, медленно выплывая из дремы, подумал: «Кто-то идет в означенный час», заметил, что шаркающие шаги доносятся из коридора позади Пятого Латинского, где сгущалась непроглядная тьма, поскольку четыре балки, поддерживающие низкий потолок, сдерживали свет, сочившийся из окошечка над дверью. Потом он увидел, что звук производят не чьи-то шаркающие подошвы, а острый осколок кирпича, которым скреб по стене щуплый мальчишка. Возможно, он так и царапал стену от самых бомбоубежищ, угольных погребов, расположенных в другом конце здания. Рядом с дверью Пятого Латинского, там, где штукатурка лежала толстым и гладким слоем, мальчик начал писать какие-то буквы. Осколок кирпича скрежетал по стене, учитель почувствовал, как где-то в глубине глазниц у него дергается нерв, как будто вспарывались его эластичные, незаштукатуренные ткани. Он поднялся со ступенек и спросил:
— Ты что тут делаешь? Прекрати сейчас же. Ты пришел слишком рано. Как тебя зовут? Ты из какого класса?
Ощущение, что некто вгрызается в его податливую плоть, исчезло. Дети с ржавыми кинжалами, подумал учитель, самый большой вред от детей. Он сказал:
— Черт побери, да прекратишь ты это или нет? — И тем самым вышел из роли воспитателя, учителя, взрослого, в один миг — к его удивлению — он перестал быть Судьей, а превратился в разгневанного сверстника, выплескивающего ярость на равного себе; он прочел на стене: AЛECA — и снова спросил мальчика, что он тут делает.
Мальчика звали Верзеле, так сказал он. У него были прилизанные влажные волосы. Неужели он пробыл здесь так долго, что пропитанный сыростью воздух погреба тусклым влажным глянцем осел на его космах, а может, он принял душ рядом с физкультурным залом? Мальчик — лоснящиеся щеки, открытый рот, заостренный подбородок, — стоя на пороге Пятого Латинского, пояснил, что предпочитает приходить в школу слишком рано, а не слишком поздно. При этом он нагло улыбнулся и повертел осколок кирпича в пальцах, покрытых красной пылью. По его баскетбольным кедам учитель определил, что мальчишка учится в шестом, сегодня у них физкультура первым уроком. Слишком широко расставленные, глубоко посаженные глаза. Он не ждал наказания, казалось, он недосягаем ни для какой угрозы, он улыбался, будто это он застал стесняющегося, колеблющегося учителя в тени балок. Он сунул в ухо красный мизинец.