Избранное
Шрифт:
Я ел борщ и вспоминал Марию Степановну из кубанской станицы, думал о том, что и ее предки ушли на Дикое поле в то самое время, когда прапрадед моей хозяйки бежал за Дунай, покидая Запорожскую Сечь. И тот кубанский борщ и этот задунайский были как родные братья.
В горницу вошел Клименко.
– Товарищ подполковник, чи сидлать Нарзана, чи ще не треба?
Хозяйка вздрогнула:
– Из яких же ты краив?
Я вышел на крыльцо, сел на ступеньки, закурил. В горнице громко говорила хозяйка, плакала, снова говорила, может быть стараясь выговорить вековую тоску. Какую надо иметь
Еще один бросок - и Болгария.
Чистили оружие, латались, налаживали строй. Взводы с явной неохотой маршировали на ипподроме, сердито поглядывая на командиров. Марш по Румынии измотал. Наверно, долго будем помнить эту неуютную землю, горбящуюся голыми хребтинами, на которых местами не растет даже полынь.
В ночь на 9 сентября пересекли границу.
Под ветром трепыхалось белое полотнище, на котором аршинными буквами написано: «Добре дошли, наши другари!»
Первое чувство - будто попал в прошлое России, в год 1917-й. Тут тебе и стихийные митинги, и яркие лозунги на кумаче, патрульные с повязками на рукавах и звездами на мерлушковых шапках, и вооруженные отряды, спустившиеся с планины. И тут же царские гербы со львом и короной, офицеры в форме, напоминавшей форму старой русской армии: аксельбанты, кокарды, кресты. Гимназистки с премилыми книксенами, скорбные лица монашек, женщины в длинных платьях, в шляпах с плюмажами, юнкера, скульптурно выпячивающие грудь, фаэтоны на мягких рессорах, церковный звон и запах ладана.
Полк под развернутым знаменем входил в город Шумен. Играл оркестр, южный ветер бросал в лицо запахи ранней осени, острее всего - далматской ромашки.
Нас встречали: на тротуарах стояли толпы нарядных женщин и осыпали солдат лепестками роз; визжали мальчишки, путавшиеся под ногами.
Нарзан, мой старый конь, словно чуя, какая торжественная минута выпала на его нелегкую долю, высоко держал голову и совсем не прядал ушами.
Улица вывела на большую площадь. На ней выстроился болгарский пехотный полк. Его командир - холеный полковник, увешанный орденами, - ехал мне навстречу на белом коне. Он приложил два пальца к козырьку и приподнялся на стременах:
– Господин стрелецкий подполковник!
Два полка, советский и болгарский, стояли лицом к лицу,; их командиры одновременно спешились, пожали друг другу руки.
– Подполковник Тимаков.
– Полковник Христо Генов.
Площадь огласилась мощным «ура» - с карнизов вспорхнули голуби, закружились над колоннами.
Хороши сентябрьские дни. Солнечные лучи золотыми полосами лежат на балконах, увитых глициниями. Люди, молодые и старые, смотрят на нас глазами, полными душевного света.
Стоянка затягивалась, шла обычная жизнь: стрельбы, марши, политзанятия. Солдаты с задором пели: «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…» Отъелись, отоспались, офицеры щеголяли в кителях из американского сукна, обзаводились знакомствами среди горожан. Тихая, мирная служба. О войне напоминали сводки Информбюро да рассказы солдат, побывавших в дунайском порту Рущук.
* * *
Вера держится молодцом. Она в штабной команде, шагает с писарями, вместе с ними глотает дорожную пыль, ест из одного котла. На больших привалах ее проворные пальцы выстукивают дробь на трофейной пишущей машинке. Она общительна со всеми - солдатами, офицерами. Ей улыбались, в нее влюблялись. Встрепенулось горячее сердце Ашота.
– Вера Васильевна работает за трех писарей. Поразительно!
– Лишних отправь в роты, - улыбнулся я.
– Я не эксплуататор, особенно берегу красивых женщин.
– А твоя жена?
– Самая красивая женщина Армении - моя жена.
– По-твоему, так все красивые.
– Но не все добрые. А у Веры Васильевны сердце - большое, как Арарат!
Но затихнет полк, погружаясь в крепкий солдатский сон, - Вера рядом со мной. Пусть гром гремит, пусть небо разверзается - от того, что надумала, она не откажется.
– Ну-ка скидывай сапоги, разматывай портянки, - Прямо под ноги мои таз с водой.
– На черта все эти выдумки?
– Господи, до чего у меня мужик колючий!
Мокнут мои ноги в воде, а Вера следит за минутной стрелкой. Хочу вытереть вафельным полотенцем ноги, так куда там: сама, все сама.
– Что я, безрукий, что ли?
– Молчи.
Мы укладываемся отдельно ото всех в широком румынском шарабане. Лежу и чувствую, как натруженные ноги окутывает приятное тепло.
– Спасибо, Вера…
– То-то, а еще ерепенился!
Пахнет свежим сеном, она взбивает подушку.
– Ты ложись на правую сторону, там попрохладнее.
Подчиняюсь; умостившись, закуриваю. Вера ждет, пока я докурю. Устал, хочется спать, очень. Широко зеваю. Она пододвигается ближе, шепчет:
– Ты хоть чуточку меня любишь?
– Давай спать…
– Спать так спать.
– Поворачивается ко мне спиной, обиженно посапывает.
– Ну что ты… - Обнимаю ее.
– Что, что… Сколько тянется война, сколько ночей моих бабьих пропало… Кончится, проклятущая, вернемся в Крым: ты, я, мама, Натуська. Нам же дадут квартиру… А, как не дать?
– Чего вперед загадывать.
– Хочешь, признаюсь? Ругай не ругай, а я на тебя гадала. Цыганка прямо сказала: твой будет жить. Они наперед знают…
Сквозь сон улыбаюсь: ну что с нее возьмешь?
* * *
Мы третью неделю на одной стоянке. Я, как и в Просулове, ношусь на Нарзане из батальона в батальон. Ждет нас не учение, а бой. Колом торчит во мне: «У меня кадровая армия!»
Сегодня я в шалагиновском батальоне. Отрабатываем задачу «рота в наступлении». Октябрь, а печет, как летом. Но отдохнули хорошо, сытые солдатские глотки своим «ур-ра» пугают болгарских лошаденок, пасущихся на снятом клеверном поле. Земля вокруг ухоженная, ласковая, работящая.