Избранное
Шрифт:
Ах, как пахнет в городе сиренью! Одна сирень. Сирень цветет на бульварах. Сирень в окнах. Сирень продают у вокзала, во всех киосках. Сиренью пахнет от девушек. Пахнет сиренью даже от автобусов и трамваев.
И облака в небе охвачены каким-то сиреневым шелестом. И закат над Даугавой. Не сумерки, какой-то сиреневый снегопад или туман опускается на весь город. Ветер веет по мостовым и по тротуарам, по крышам, подоконникам — сиреневые лепестки.
Значит, сегодня я в Риге.
А завтра в семь — над Румбой, в той беседке.
Дорогая Вента!
Завтра мы увидимся, и это письмо Вы получите уже после нашей встречи. Я весь горю. Во мне все дрожит. Я все время думаю. И думаю о Вас. И это невыносимо. Каждая минута похожа на тысячелетие. Автобус тащится, как ленивый жук.
Простите неразборчивость, очень трясет, и писать трудно.
Я смотрю за окно и ничего там не вижу. Хотя чувствую, что здесь все прекрасно. И ветер, и хутора, и Ваши чистенькие городки, и луга. А ветер за окном автобуса, я уверен, пахнет сиренью. В автобусе едет какая-то пожилая торговка с огромными узлами, шея у нее замотана платком. Она говорит, что умирает от ангины, и зверски ругается, если кто-то просит открыть окно.
Но я уверен, что ветер за окном пахнет сиренью.
Теперь уже все равно, мы завтра свидимся, и Вы убедитесь, что я совсем не тот, что можно было подумать из моих писем. И я не хотел бы Вас обманывать. Мне просто нравилось писать Вам красивые письма и самому верить в то, что я пишу. Будто я живу на Мельнице. Я бы действительно хотел в ней жить, но Мельница эта декоративная. Мне приятно было самому думать и верить, будто я выращиваю цветы, которые зимой цветут на лесных полянах, и что я видел, как Вы летели по небу на закате. Я все это выдумывал, точно так же, как Вы, будто из моих конвертов вываливаются удивительные цветы, когда Вы мои письма раскрываете. Но Вам все это можно придумывать, Вы удивительная. А я что? Я просто работаю столяром в заповеднике. Иногда чиню старинную мебель. Недавно починил механическую канарейку из дома в Тригорском. Там некогда жили друзья Пушкина, которые скрашивали его ссыльные годы, их дом он вывел позднее в «Евгении Онегине». У них он встречался с Анной Керн и там передал ей те удивительные стихи… «Я помню чудное мгновенье…»
Я Вам, вполне возможно, не приглянусь. Только Вы скажите мне об этом прямо. Вы увидите, какой я низенький ростом, коротконогий, неказистый. Если бы я не носил усов, меня можно было бы совсем не приметить.
А живу я за Савкиной горкой в деревушке. У меня есть комната, есть кухня. И есть веранда. Сад. Когда дует сильный ветер, яблоки стучат в стекла моей веранды, и ночью становится тревожно. А поздним летом, если приходит гроза или ураган, яблоки грохают в землю, — тогда похоже, что где-то далеко скачет конница. Весной у нас бывают большие разливы, и звезды горят по воде до самого Михайловского, а Мельница действительно стоит на островке, а вокруг ледоход. Что же касается того цветка, который будто бы горел на озере и опускался под воду, то я однажды шел домой, и мне пригрезилось, словно какой-то цветок горит на воде и плавает.
Наш автобус въезжает в какой-то городок с короткими каменными домами под острыми крышами. Прямо какая-то Испания. Шофер назвал его — Кандава.
Пойду я и в этой Кандаве брошу письмо.
У меня так бьется сердце.
Я уже боюсь Вас. До скорой встречи.
Я даже не знаю, кому теперь писать. Куда писать. И все же я пишу. Я пишу просто так, мне хочется выговориться.
Я приехал в Кулдигу и не мог дождаться вечера. Весь день я ходил над водопадом. Вечером Вас не было. С Вами что-то случилось? Почему Вы не пришли? Может быть, Вас действительно нет на свете? Кто же мне тогда отвечал?
Я ходил по Кулдиге. Иногда в окружающих предметах вдруг появляется какое-то напряжение. Словно они только ждут прикосновения. И стоит до них дотронуться, они взлетают или подскакивают, как от щелчка. Чуть хлопнешь дверью — она уже грохочет. Коснешься спичечного коробка — он далеко отскакивает, а спички ломаются, как соломинки. Так, что не прикурить.
И возле беседки я за весь вечер встретил только троих. Вдали сидела на скамейке какая-то неприметная, робкая девушка. Я даже не помню, как она выглядела. Я не обратил на нее внимания, потому что только и думал о Вас. И, кажется, весь дрожал. Потом та девушка куда-то ушла. И оставила на скамейке голубоватую веточку цветущей сирени. Видно, забыла.
Я долго ходил над водопадом и потом сел на скамейку. От ветки сильно пахло. Я был так взволнован, что, когда взял в руки ветку, мне показалось, будто она позванивает. Я сидел и слышал только запах сирени и шум водопада. И невдалеке стоял красный мотоцикл с коляской.
К мотоциклу подошел высокий парень в кожаной куртке и в кожаных брюках. На нем были огромные ботинки с толстой красной подошвой. Он принялся возиться с мотоциклом. Я не знал, что с собой делать, и сказал парню:
— Посмотрите, как удивительно пахнет эта ветка.
Парень подошел, взял у меня ветку и понюхал.
— И верно, — сказал он, — здорово пахнет.
Парень повертел веткой перед носом.
— Впрочем, это моя ветка, — сказал он.
— Как ваша? — удивился я.
— Очень просто, — сказал парень, — моя, и все.
— Но ведь я ее нашел на лавочке, — сказал я.
— Ну и что? — усмехнулся парень. — Мало ли кто где чего находит. А теперь она моя. Я ее хозяин. Мне она нужней.
— Это так и есть, — сказала девушка в короткой кожаной юбке, которая неизвестно откуда вдруг появилась.
— А! — сказал я. — Он хочет подарить вам эту ветку. Тогда пожалуйста. Я могу ему ее уступить. Эта ветка просто ничья.
— И нечего уступать, — сказала девушка. — Это его ветка. Он такой сильный.
— Я дарю тебе ее, моя Веселая Веснушка, — сказал парень и провел веткой под носом у девушки.
Парень огромными ногами осадил свой мотоцикл, а девушка прыгнула в коляску. Так они умчались, напяливая голубые шлемы и громко смеясь. Раза два они оглянулись на меня, проезжая мимо замка.
Я ушел в город и уже не помню, как оказался в том кафе напротив книжного магазина. Там пахло сиренью. Какой-то мужчина бросил в музыкальный ящик монету, и запела Ольга Воронец. «Зачем вы, девушки, красивых любите?» — спрашивала Воронец. И правда. Зачем вы, девушки, любите только красивых? За столиком сидел все тот же пожилой, рабочего вида мужчина. Он был хмелен. Молчалив. Он сидел, обхватив голову руками.
— Ну, где же ваша Вента? — спросил я и сел рядом с ним.
— Что? — спросил мужчина.
— Где та девушка, о которой вы мне говорили осенью? Вента где? — сказал я.
— Разве я вам что-то говорил? — сказал мужчина и грустными синими глазами посмотрел на меня.
— Да. Вы мне говорили о девушке, которая зимой бегает вокруг города на лыжах и купается в водопаде.
— И сплетает венки из одуванчиков? — сказал мужчина. — И заходит против течения за город и там их пускает?
— Она любит положить букет сирени кому-нибудь на крыльцо, — сказал я, — чтобы только ее никто не видел.
— Таких девушек на свете много, — сказал мужчина и грустно улыбнулся.
— Это неправда, — сказал я. — На свете есть только одна такая девушка.
— Вы правы, — сказал мужчина. — И живет она над Румбой. На окне этого дома сидит синица и поет человеческим голосом.
Я поднялся и вышел из кафе. Я пошел к Румбе. Я долго искал Ваш дом. Но нет такого дома, где сидела бы синица и пела бы человеческим голосом. И никто вокруг водопада не знает и не слышал о Венте.
И я опять ушел в город. Где-то пели женщины не очень сильными, но громкими голосами. Я даже не понял, где они пели, на берегу или где-то у раскрытого окна. Они были хмельны, и столько тоски слышалось в их голосах. И мне вдруг показалось, что я мог бы полюбить одну из этих женщин. И я испугался. Я уехал из города. Я уехал автобусом.
Уже на выезде я видел тех двоих. Красный мотоцикл, перевернувшись, лежал за обочиной. Мотоцикл лежал, высоко задрав лопнувшие колеса. И два голубых шлема валялись в траве далеко один от другого. И один шлем был пробит, словно его прошил осколок.
Теперь надо бы играть марш. Какой-нибудь старинный марш, вроде того, что похож на встречный и на прощальный одновременно. Когда где-то идут колонны пехоты, не побежденные, но и не победители, и каждый думает о далекой родине.
Зачем я пишу, не знаю.
Но все же пишу на конверте:
Кулдига
Дом над Румбой
Венте.
Андрей!
Вчера меня вдруг охватило какое-то беспокойство. Смятение. И я как-то вся растерялась.
С утра я получила твое письмо, и из конверта выпала маленькая ветка сирени. Послано письмо было почему-то из Риги. И я заметила, что ветка эта как бы позванивала, когда ее встряхиваешь.
А со второй половины дня у меня началось беспокойство. Я работаю письмоносцем, и мне нужно обойти много домов. Я еле ходила. Ничего вроде бы не случилось, а сердце болит.
К вечеру я пошла к Замку. И долго я ходила над берегом. И все болело сердце. Потом я села на лавочку над водопадом. И народу-то никакого не было. Только двое проехали к Замку на красном мотоцикле да какой-то смешной парень пришел в беседку. Низенький такой, усатый, тощий. Мне показалось, что он очень волнуется, — видно, пришел на свидание. К нему никто не появлялся, а он все ждал. И мне сделалось его очень жаль. Я даже чуть не заплакала.
Я так расстроилась и ушла. Я даже забыла свою веточку на лавке.
Дорогой Андрей, не случилось ли чего?
У меня так болит сердце.
Наконец-то Вы написали мне настоящее письмо. Я еду к Вам. Ах, зачем я тогда забрала эти письма к Венте! Они так долго лежали у нас на почте, ведь адресата нету. Я уж узнавала, ходила вокруг всего водопада. Никакой Венты там нет. А я из любопытства надорвала один конверт и прочла. Простите меня.
Я взялась зачем-то отвечать Вам от имени Венты. Какая я Вента?
Я обыкновенная Ингуна, почтальон.
Я выезжаю к Вам. Выезжаю завтра. Что теперь будет? У меня кружится и болит голова.
До встречи.
На конверте был написан почтовый обратный адрес и вложен в конверт полевой колокольчик. Он завял и чуть подсох. Колокольчик поблек и сделался немного прозрачным. И если положить его на ладонь, то колокольчик кажется совсем невесомым и совершенно ничего не значащим.
1973 г.
ЗВУЧНОСТЬ ЛЕСА
В глубине ели, в самой тишине ее, тронуть смычком скрипку, и звук пойдет по всему стволу, по каждой ветке. Ель замрет от звучания, сделается тоньше и стройнее, а хвоя засветится, словно упала роса или расцвел иней. Для этого не нужно приближаться к ели ухом, только стоит приложить ладонь, но сама ладонь должна быть добрая.
Так стоять можно долго, на лице ощущая не ветер, а дыхание ветвей. Дорога пусть уходит пока одна, спускается под уклон почти к самому озеру и тоже замрет на берегу. Там березы столпились при свете солнца. Береста их порозовела при низком свете солнца, как розовеют на морозе щеки. Озеро заснежено, даже неприметны берега. Ходит по середине озера ворона и что-то бормочет себе под нос. А что бормочет, разобрать издали трудно. Шагать пора дальше, отнять ладонь от ели, от ее ствола, и чувствовать на ходу, как в ладони живет еще и чуть замирает звучание.
Андрей снял шапку, тряхнул головой и зашагал под гору, поскальзываясь ботинками по наезженному снегу и полуприкрыв глаза. Он шел в сопровождении звучания, которое теперь двигалось как бы чуть впереди и как бы вело его своей дорогой. Осталось озеро справа. Снег на нем был странного свечения, как будто прогревался снизу юным и приветливым взглядом. Ворона поднялась и улетела. «Действительно маленькое, недаром прозвали Маленец, — подумал Андрей. — Светлое. Тихое». Ворона каркнула и улетела на холм. Там села на березу тяжело, так что снег с веток посыпался и засверкал на лету. Где-то ударили в колокол. Помедлили, ударили еще, уже в другой колокол. Ворона посмотрела в сторону звона, поднялась и улетела совсем. Скрылась.
Теперь дорога пошла в горку, а вокруг стояли большие сосны. Сосны налились багряным чаем. Чай мерцал в них. Мороз усиливался, и тонкие алые чешуйки коры скручивались. От них шел шелест, какой порою слышится, когда на стуже застывает горячий печной дым. Синие тени сосен лежали на сугробах и ползли вверх по взгорку. Андрей остановился, прижал холодную ладонь к виску, и в голове его тоже послышалось звучание, сопровождаемое этим дымчатым шелестом. И Андрей зашагал дальше. Впереди, на повороте, показалось Андрею, что кто-то сидит за сосной в белой куртке на снегу и распустил багряные волосы, а голубой платок положил на колени. Андрей приблизился, но под сосной лежала только тень. Тоже синяя. Тень уходила далеко в глубь леса, и поперек тени положен был заячий след.
Впереди показались дымки поселка, молодые березки, тесно посаженные вдоль дороги с двух сторон по улице. И дверь на крыльце знакомого дома была открыта. А ощущалось Андреем такое, будто кто-то пробегает стороной от сосны к сосне, бесшумный. И, подходя к крыльцу, Андрей чувствовал, что смотрят ему в спину и вместе с ним вслушиваются в звучание скрипки.
На крыльце под крышей, на перекладине, Андрей нашел ключ от двери и ключ от веранды. Андрей постоял на крыльце, не оглядываясь надел шапку и отпер дверь в квартиру, что по коридору справа. А за дверью слева гремели шумные голоса и хлопали тысячи ладоней, в то же время еще играла музыка. Можно было понять, что там смотрят хоккейный матч и слушают одновременно приемник.
Заснул Андрей спокойно и видел то, что его окружало. Дорога, озеро, снега, квартира в деревянном доме, пустом на время командировки друга. И книги по полкам, постегивание ветвей за стеной, на веранде. Все звучало в этом деревянном доме, слышно, как мороз ходит по соснам, как вытекает ключ под горой в Сороть. И уж конечно слышно, как отбивает час за часом в колокол время. Отбивает кто и в какие колокола? Может, время всегда течет именно так, что каждый час отбивается звучно? И только там, в городе, среди шума и скорости действий, событий, совсем его не слышно. Там только слышишь будильник, и вскакиваешь, словно тебя подхлестнули. А когда спишь, то ничего не видишь и не слышишь, только чувствуешь, что продолжаешь бежать. И чувствуешь, как ноги работают во сне и работают руки.