Избранное
Шрифт:
Так будет до самого утра или пока метель, стучатся в стекла ветки. А сны затихли, собрались, вздыхают, улыбаются и протягивают руки, добрые руки. Совсем как тепло раскрытой печки.
Утро совсем не похоже на утро. Какой-то тревожный полет. Дрожь веранды. Дым, а не снег за окнами. Словно тебя несет, а Земля далеко. Ее не видно, только знаешь ты, что Земля тоже летит и по ней клубятся не то моря, не то облака, не то континенты. И там, на Земле, все смотрят в небо, все за тобой следят, и в каждом за тебя бьется сердце. И ветки в стекла бьют. И хлопает соседская дверь. И сосед что-то напевает себе под нос довольно бодрым голосом.
Андрей вышел на крыльцо. Метель проносила над холмами мутные могучие облака. Порой облака разрывало, и на мгновение показывались дали. Но только на мгновение. Тогда проглядывало вдалеке Тригорское. Но потом его не было видно. Не было вообще никаких его признаков. И страшно делалось. Может быть, его нет, да и не было никогда? Только были блистательные дали поэмы, удивительные, полные листопада и ветра. И ночная карета в Михайловское, и аллея, и ветка гелиотропа. Слышно, как там вокруг парка гудит вьюга. Там не метель, а вьюга.
— Вот это завьюжило, — раздался рядом, на крыльце, голос, и шаги остановились рядом с Андреем.
— Да, — сказал Андрей и обернулся.
Стоял рядом с ним высокий красивый старик с плечами косаря и осанкой солдата. Ровными, гладкими веками были полуприкрыты его серые глаза. Старик попыхивал сигаретой. Старик попыхивал и прислушивался к тому, что звучит за окнами его квартиры. А там деловито рассуждал телевизор и грохотал приемник.
— Зима кончается, — сказал сосед уверенно, — со дня на день весна распахнется.
— Да, верно, — согласился Андрей.
И ушел в комнату. Он растопил печку и присел у огня. Кто-то вроде постучал в окно. Андрей прислушался.
— Ау! — послышалось за окном.
Андрей оглянулся. Кто-то за окном стоял. Но разглядеть его среди метели было трудно.
— Ау! — повторил голос.
Андрей выбежал на крыльцо. Метель бросилась ему навстречу и хлопнула дверью комнаты, растворила ее. Андрей пробежал под окно. Здесь никого не было. Вышел за калитку. Там высокими дымными столбами гуляла вьюга. И кто-то впереди, среди вьюги, шел по дороге в коротком пальто. Оглядывался и махал рукой. Андрей поплотней запахнулся и пошел следом. Но впереди уже ничего нельзя было разглядеть. Через некоторое время Андрей опять заметил впереди шагающего человека. Человек шагал в сторону Тригорского. Человек оглянулся и помахал рукой.
Здесь, в открытом поле, метель гуляла как хотела. И Андрей чувствовал, что сбивается с дороги. Еще Андрей чувствовал, что кто-то ходит вокруг него, но никак не может подойти. Когда человек уходит в метель, мир для него становится огромным. Человек слышит все, что делается не только вокруг, но и за горами, долинами, судьбами. Человек не может уже чувствовать себя одиноким. Слух его напрягается и становится до болезненности чутким.
«Где же тут дорога?» — подумал Андрей, проваливаясь и оступаясь в сугробах.
— Там, впереди, Тригорское, — услышал он сквозь ветер знакомый голос. — А я здесь.
— Но я не могу разглядеть вас, — сказал Андрей. — Да и мне трудно вас найти в этой сумятице.
— И Тригорского вроде бы нет.
— Почему же? Тригорское впереди. Там сейчас тоже вьюга. Но деревья поют. Слышите голоса кленов?
— Не слышу.
— Ну как же! А вот ели. Хорошо слышно даже отсюда.
— Кажется, слышу, — сказал Андрей.
— Вот и слушайте. А это голоса лип, что стоят вокруг «Зеленого зала».
Андрей остановился и прислушался.
— Там, в «Зеленом зале», — напевно заговорил голос девушки, — шелестят просторные платья на сверкающем ветре. Танцуют, подняв над головами широкие хрустальные чаши. Танцуют, кружась и глядя друг на друга. Листва полна лунного света. Со дна каждой чаши бьет невысокий родник. Танцуя, подносят чашу к губам и пьют из родника. И платья развеваются от танца и бега, как листва этих лип. Под крышей дома ласточки. В гостиной фортепьяно. И две свечи на нем в подсвечниках. На фортепьяно медленно играют. Фортепьяно произносит не звуки, а слова:
…Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал Жужжанью дальнему упреков и похвал. Могли ль меня молвы тревожить приговоры, Когда, склонив ко мне томительные взоры И руку на главу мне тихо наложив…Свечи колеблются. Бьют высокие английские часы, звон уходит высоко. Сквозь тихий сон внимают звону ласточки. Луна колеблет чаши. Танец среди лип.
…И ныне Я новым для меня желанием томим: Желаю славы я, чтоб именем моим Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною Окружена была, чтоб громкою молвою Все, все вокруг тебя звучало обо мне, Чтоб, гласу верному внимая в тишине, Ты помнила мои последние моленья В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.А ниже, под прудом, ручей. Вода стекает по колоде и бормочет. Словно кто торопливо старушечьим голосом отчитывает чье-то юное дыхание. А в «Зеленом зале» танцует девочка. Теперь здесь пусто. Девочка одна, — продолжал напевно голос девушки, — девочка в короткой юбке и в матросской куртке. Она танцует с матросской шапочкой в руке. И прислушивается к фортепьяно…
Когда Андрей вернулся домой, дверь в комнату была прикрыта. В комнате стояло тепло. Дверца печки подперта маленькой кочережкой. Андрей снял шубу. В дверь без стука вошел сосед.
— Не следует, молодой человек, огонь оставлять в раскрытой печке.
— Извините, — сказал Андрей, — я забыл.
— Нельзя забывать, когда топится печка, — сказал сосед, стоя у порога с сигаретой в руке. — Так весь дом спалить можно.
— Я вышел в поле и заблудился среди метели.
— Кто же в поле ходит в такую метель! — наставительно сказал сосед.
— Я в Тригорское хотел пройти.
— Чего в Тригорском смотреть в такую погоду? — сказал сосед снисходительно.
— Да так уж, — сказал Андрей.