Избранные произведения
Шрифт:
Капиту повиновалась.
— Ну-ка поглядим, на что способен наш великий парикмахер, — сказала она, смеясь.
Я продолжал старательно расчесывать волосы, затем разделил их на две равные части. Не стремясь подражать настоящим парикмахерам, я заплетал косы медленно, очень медленно, с наслаждением касаясь длинных прядей ее волос. Мне приходилось распускать их и заплетать снова, — иногда волосы путались, иногда я делал это нарочно. Пальцы мои дотрагивались до ее затылка, задевали плечи, обтянутые ситцевым платьем, — и это казалось мне высшим блаженством. Но вот прическа готова, а я-то думал, что буду заниматься ею бесконечно. Я не просил у неба, чтобы волосы Капиту стали такими же
— Готово!
— Все в порядке?
— Посмотри в зеркало.
Как бы вы думали, что сделала Капиту, вместо того чтобы подойти к зеркалу? Не забывайте, она сидела ко мне спиной. Капиту так сильно отклонилась назад, что, не поддержи я ее руками, она бы упала. Я склонился над ней, и глаза мои очутились на уровне ее рта. Я уговаривал ее выпрямиться, долго ли свернуть себе шею, но не подействовали даже мои лицемерные уверения, что в такой позе она выглядит некрасиво.
— Встань, Капиту!
Капиту не слушала меня, и мы безмолвно глядели друг на друга, пока она не подняла лицо кверху и губы наши не встретились.
Поцелуй произвел потрясающее впечатление. Капиту стремительно выпрямилась, а я прислонился к стене, голова у меня кружилась, в глазах потемнело. Придя в себя, я увидел, что Капиту смущенно опустила ресницы. Я не решался ничего сказать, да и язык мне не повиновался. Я был потрясен, ошеломлен и не мог сдвинуться с места, чтобы броситься к Капиту со словами нежности и любви… Не издевайся над пятнадцатилетним юнцом, всеведущий читатель. В семнадцать лет даже де Грие не думал о разнице полов, а я вовсе не был де Грие.
Глава XXXIV
Я — МУЖЧИНА!
В коридоре послышались шаги — к нам приближалась донья Фортуната. Капиту мгновенно овладела собой и, когда мать подошла к двери, встряхнула головкой и звонко расхохоталась. В смехе ее не чувствовалось и тени смущения.
— Погляди, мама, как причесал меня этот сеньор парикмахер, — шутливо пожаловалась она, — он попросил разрешения докончить мою прическу — и такое натворил… Полюбуйся-ка!
— А в чем дело? — добродушно возразила мать. — По-моему, получилось очень хорошо, трудно поверить, что косы заплетал новичок.
— Хорошо? Тебе нравится, мама? — издевалась Капиту, расплетая волосы. — Да ну тебя!
Повинуясь необъяснимому капризу, моя подруга грациозным движением распустила волосы и стала причесываться заново. Донья Фортуната, ласково поглядывая то на нее, то на меня, назвала ее дурочкой и посоветовала мне не обращать внимания на причуды девочки. Но, видя, как я неподвижно стою, словно пригвожденный к стене, она догадалась, что дело тут не только в прическе. Однако, заподозрив неладное, она продолжала притворно улыбаться.
Мне хотелось заговорить, чтобы скрыть свое замешательство. Я принялся лихорадочно подбирать слова, но они застряли у меня в горле. Поцелуй будто запечатал
Застигнутые врасплох матерью Капиту, мы вели себя совершенно по-разному: моя подруга маскировала словами то, что я невольно выдавал молчанием. Донья Фортуната прекратила мое томление, сообщив, что матушка прислала за мной: падре Кабрал ждет меня на урок латыни. Воспользовавшись этим предлогом, я поспешно распрощался и опрометью бросился в коридор. По дороге я слышал, как мать выговаривала Капиту за плохие манеры.
Прибежав в свою комнату, я взял книги, но не отправился в класс, а сел на кровать, вспоминая о происшедшем. Я впадал в полузабытье, теряя представление о том, где я и что со мной происходит, потом приходил в себя, видел окружающие предметы — кровать, книги, слышал звуки, доносившиеся из дома и с улицы, и вдруг опять все исчезало, а передо мной вставали губы Капиту… Вновь я ощущал, как она тянется ко мне, как уста наши сливаются в поцелуе, и неожиданно у меня вырвались слова:
— Я — мужчина!
Испугавшись, что меня могли услышать (закричал я довольно громко), я кинулся к двери. За ней никого не оказалось. Я вернулся обратно и тихонько повторил, что я — мужчина. До сих пор слова эти звучат у меня в ушах. Они доставили мне тогда неизъяснимое наслаждение. Колумб, открыв Америку, обрадовался, наверное, не больше, — простите банальное сравнение, оно здесь уместно: ведь в каждом подростке есть неоткрытые миры. Позднее я сделал немало открытий, но ни одно из них так не потрясло мое воображение. Слова Жозе Диаса разбудили меня; старая кокосовая пальма продолжила урок; наши имена, нацарапанные Капиту на стене, довершили дело; но все это ничего не значило в сравнении с поцелуем, ибо могло оказаться обманом или иллюзией. В лучшем случае то был костяк истины, а не ее плоть и кровь. Ведь даже соединившиеся в пожатии руки не в состоянии выразить всего.
— Я — мужчина!
С гордостью повторив это в третий раз, я подумал о семинарии, но так, как думают о минувшей опасности, о прошедшей боли, о былом кошмаре; каждым своим нервом, всей своей горячей кровью я ощущал, что мужчины не созданы быть священниками. Губы Капиту служили тому порукой. Однако не слишком ли я злоупотребляю воспоминаниями о первом поцелуе; правда, когда тоскуешь о прошлом, невольно возвращаешься к его отголоскам. А поцелуй был самым новым, самым приятным и захватывающим впечатлением тех лет; он помог мне познать себя самого. За ним последовали другие переживания, не менее сильные, более разнообразные. Но чем старше я становлюсь, тем больше они изглаживаются из моей памяти.
Глава XXXV
ПАПСКИЙ ПРОТОНОТАРИЙ [86]
Наконец я взял книги и отправился на урок. Однако на полпути остановился, сообразив, что мое опоздание может показаться странным. Я решил было сослаться на головокружение, от которого будто бы потерял сознание, но, представив себе, как испугается мать, отбросил эту мысль. Пообещать прочесть сотню раз «Отче наш»… но и так уже слишком большой долг числился за мной, и я не надеялся получить испрошенную раньше милость… Будь что будет, — отважился я. Из-за двери слышались веселые голоса, громкий смех. Когда я вошел в комнату, никто меня не ругал.
86
Протонотарий — старший письмоводитель папы.