Избранные произведения
Шрифт:
Глава XL
КОБЫЛА
Оставшись в одиночестве, я задумался. Мне пришла в голову новая фантазия. Вы уже знакомы с моими фантазиями. Я делился с вами своей выдумкой о посещении императора, рассказывал о постройке особняка в предместье Энженьо-Ново, точь-в-точь такого же, как на улице Матакавалос… Живое, пылкое и беспокойное воображение всегда сопутствовало мне — то робкое и боязливое, то необузданное и неукротимое. Кажется, у Тацита, а может быть, у другого римского автора, пожелавшего сохранить для потомков это поверие, я прочел, что иберийские кобылы зачинают от ветра. Мою фантазию можно было уподобить иберийской кобыле; малейшее
Глава XLI
ТАЙНАЯ АУДИЕНЦИЯ
Долго еще стоял я в коридоре, погрузившись в мечты о том, «чем кончилась прическа». Я видел, как приехал доктор Жоан да Коста и все приготовились к игре в карты. Мать вышла из гостиной и, заметив меня, спросила, проводил ли я Капиту.
— Нет, она не захотела. — И, собравшись с духом, я добавил: — Мама, мне надо сказать вам одну вещь.
— Что такое?
Она переполошилась и принялась расспрашивать, не болит ли у меня голова, живот или грудь, даже пощупала лоб, чтобы проверить, нет ли жара.
— Я совершенно здоров.
— Но тогда в чем же дело?
— Видите ли, мама… Но, пожалуй, лучше поговорить после чая, не сейчас… Ничего не случилось, вы всегда так пугаетесь; не о чем беспокоиться.
— Так ты не заболел?
— Нет, мама.
— Ты, наверное, опять схватил простуду и не хочешь принимать лекарства. Но ты простужен, я слышу по голосу.
Я всячески пытался рассеять ее опасения. Но мать схватила меня за руку и отвела в свою комнату; там она зажгла свечу и велела мне рассказывать все без утайки. Тогда я спросил, когда меня отправят в семинарию.
— В начале года, после каникул.
— И я там останусь?
— Что значит останешься?
— Не вернусь домой?
— Ты будешь возвращаться по субботам и на каникулы. А когда тебя посвятят в сан, опять станешь жить дома, вместе со мной.
Я вытер глаза и нос. Мать обняла меня и собралась было поругать, но голос ее задрожал, а глаза увлажнились. Я сказал ей, что уже сейчас страдаю при мысли о разлуке. Она ответила, что мы скоро опять увидимся. Первые дни я поскучаю, а потом привыкну к соученикам и преподавателям и мне там понравится.
— Мне нравится только дома, у мамы.
Я произнес эти слова без всякого расчета, но, несомненно, мне хотелось показать, что мама — единственная моя привязанность, и тем самым отвлечь подозрения от Капиту. Как часто в выражении самых искренних чувств кроются дурные намерения! По-видимому, во многих случаях человек лжет так же непроизвольно, как потеет. Заметь, дорогой читатель, теперь я хотел отвлечь подозрения от Капиту, а ведь я заговорил с матерью именно для того, чтобы подтвердить их; но жизнь наша полна противоречий. Поистине, моя мать была чиста, как свет утренней зари; ей и в голову не пришло, что мой неожиданный протест — следствие любви к Капиту, о которой предупреждал ее Жозе Диас. Некоторое время она молчала, потом стала мягко увещевать меня. Я осмелился настаивать на своем, напомнив матери о споре между Жозе Диасом и Кабралом относительно склонности к духовной карьере. Я признался, что у меня она отсутствует.
— Но ведь ты
Когда я попытался возражать, мать принялась выговаривать мне не резко, но властно, и я опять превратился в покорного сына, каким был всегда. Мать долго и терпеливо внушала мне, что не может нарушить обета.
— Господь помог мне, даровав сына, и я не могу его обмануть, Бентиньо! Поступать против совести грешно, и бог, великий и всемогущий, не прощает этого. Он покарает меня, и покарает справедливо. Быть священником — хорошее, святое дело; видишь, как счастливо живет в доме своей сестры падре Кабрал; мой дядя тоже был священником, и его даже чуть не сделали епископом… Не надо капризничать, Бентиньо.
Наверное, я посмотрел на нее очень жалобно, ибо она тут же поправилась; нет, она имела в виду другое, ей хорошо известно, что мы с ней большие друзья и я не способен притворяться. Она хотела сказать, что мне следует побороть свою слабость, вести себя мужественно и покориться воле матери, ради нее и во спасение души. Мать говорила немного бессвязно, прерывающимся и тихим голосом. Я понял, что, как ей ни тяжело, она не отступится от своего намерения, и все-таки отважился спросить ее:
— Мама, быть может, вы попросите бога освободить вас от обета?
— Нет, нет, это невозможно. Ты с ума сошел, Бентиньо! А как я узнаю, что господь внял моим молитвам?
— Наверное, во сне: мне иногда снятся ангелы и святые.
— Мне тоже, сынок, но к чему это… Идем в гостиную, время позднее. Все решено: в начале будущего года ты поступишь в семинарию. И тебе необходимо как следует подготовиться; ты должен сделать это не только для себя, но и ради падре Кабрала; он так расхвалил тебя в семинарии, что там все с нетерпением ждут твоего появления.
Я направился к двери. Мать обернулась ко мне, и по ее глазам я увидел, как хочется ей обнять и утешить меня, пообещав никогда не отдавать в семинарию. Таково было ее тайное желание, и оно росло по мере того, как приближалось время моего отъезда. Она искала способа уплатить долг иной, пусть даже более крупной монетой, — но безуспешно.
Глава XLII
КАПИТУ РАЗМЫШЛЯЕТ
На следующее утро я рано отправился к соседям. Капиту провожала двух подруг по коллежу, приходивших к ней в гости; звали их Паула и Санша; одной из них, дочери врача, было пятнадцать лет, другой, дочери коммерсанта, семнадцать. Капиту выглядела плохо. Донья Фортуната пожаловалась мне, что накануне девочка целый вечер читала, сперва в гостиной, а потом у себя в комнате при свете ночника.
— Я боялась зажечь свечу, чтобы мама не рассердилась. Теперь мне уже лучше, — сказала моя подруга, снимая с головы платок.
Мать забеспокоилась, как бы дочери не стало хуже, но Капиту поспешила успокоить ее.
Мы остались одни в гостиной. Капиту пожаловалась, что разговоры, услышанные в нашем доме, не давали ей уснуть. Тогда я пересказал ей беседу с матерью, — мои мольбы, слезы матери и ее окончательное решение: через два или три месяца я уезжаю в семинарию. Как теперь нам быть? Капиту жадно слушала меня; когда я закончил свое повествование, лицо ее помрачнело; она тяжело дышала, едва сдерживая гнев.