Изгнание из рая
Шрифт:
Вам хочется того и сего или так и сяк, а председатель знает, что только вот как. Вы приехали и уехали, а председатель остается. «А у меня такое зелье, что химеры отгоняет…» Председатель свистит, как скворец, вслед преходящим уполномоченным, а клюет только свои зернышки. Солнце его печет, дожди секут, ветры обдувают, морозы докучают, а он только кряхтит, краснеет, надувается и врастает в землю еще глубже. Даже египетские пирамиды разваливаются, а он стоит. Горные хребты под могучим воздействием сил природы стираются, становятся ниже, приседают, а председатель колхоза не просто стоит, а еще словно бы и возвышается все больше и сильнее.
Скажут: а крестьяне вообще? Разве они не такие, как председатели колхозов? И непременно ли надо стать председателем, чтобы сосредоточить в себе все эти признаки, свойства и достоинства своего народа, трудолюбивого и твердого в истории? Тогда спросим и мы: а что такое крестьяне и где они теперь? И сохранились ли они в своем первоначальном, так сказать дистиллированном, виде? Летят в город, тем более что крылья из синтетики теперь купишь где угодно. Бывшие крестьяне переходят в ту необозначенную категорию человечества, которая мечется между жилыми массивами больших и малых городов и теми географическими просторами, где созревает рожь, красуется пшеница, тихо растет в земле картофель, визжат поросята, начиняются колбасы и настаивается в кувшинах густая сметана.
— Так как, Зинька Федоровна, — спросил Гриша председателя колхоза по телефону, — вы не возражаете, чтобы я подменял Педана на свеклоагрегате в ночные смены?
— Давай договоримся так, — сказала Зинька Федоровна. — Ты мне ничего не говорил, а я ничего не слышала.
— Согласен.
— А теперь ты мне скажи: как ты прогнал от нас Жмака? Я тебе за это готова в ножки поклониться.
— Да как? Вы же бросили меня ему в пасть, вот я и выкручивался. Так мне как — садиться на комбайн?
— А разве я когда-нибудь была против? — сказала Зинька Федоровна.
И тут пошел дождь. Перед тем земля, раскаленная солнцем, была твердая, как бычий лоб, а теперь за одну ночь раскисла, расползлась, как в половодье, и уже не была доброй и всеплодящей, а только хищно-беспощадной и стремилась изо всех сил засосать тебя в свои дебри, проглотить, бесследно смыть.
Однако в намерения автора не входит описание дождей. Автор не может (и не хочет!) конкурировать с классиками. Несмотря на свой преклонный возраст, автор до сих пор еще помнит гениальную картину украинских дождей у Коцюбинского: «Идут дожди. Холодные осенние туманы клубятся вверху и спускают на землю мокрые косы…» Но классики не знали, что такое пятьдесят миллионов тонн сахарной свеклы. Такого количества этих, как пишут наши журналисты, «сладких корней» вообще не знал ни один народ. И никто не знает, как это посеять, как прорывать, пропалывать, ухаживать, а самое главное: как выкопать?
Мы копаем свеклу! Нас пятьдесят миллионов, а свеклы — пятьдесят миллионов тонн, да еще добавим десять миллионов тонн земли, налипшей на корни. И вот в мире происходит то и се, одни страны развиваются сюда, другие развиваются туда, третьи вовсе не развиваются, а над ними нависают те, кто с жиру бесится, а мы знай копаем свеклу. Копаем в земле тугой, как бычий лоб, и в развезенной, как хляби небесные в старых книгах, и в скованной морозами, твердой, как танковая броня, копаем неутомимо, упрямо и упорно, потому что хотим, чтобы в этом жестоком и безжалостном мире было хотя бы немножко чего-то доброго и сладкого. Оставим доброту абстрактную для упражнений кабинетных философов. Мы люди конкретного действия, мы кормим людей, так и запишем. А тем временем будем копать свою свеклу, потому что ее много, а времени мало.
На рассвете, в дикой темноте, по непролазному болоту добрел до Гришиного комбайна дядька Обелиск и сообщил:
— Прибыли товарищи из области!
— Сколько? — спросил Гриша.
— Двое. Мужчина и женщина. А может, женщина и мужчина. Тут я не разобрал. Ночевать негде, так я их к Самусю-Несвежему.
— Там же этот учитель новый.
— Поместились. Теперь требуют вас.
— Откуда они, говорите?
— Из самой области.
— И что?
— Требуют.
Тут невольно придется возвратиться к началу этой главки. Почему «Ой лопнул обруч…»? Может, следовало сказать: треснул? Ведь мы уже приводили слова одного нашего уважаемого поэта: «У человека лопалось терпение». Не будем скрывать, приводили для смеха. Потому что в нашем народе слово «лускать», «луснул» всегда применялось если не к плодам земным (семечки, орехи), то к смеху, и если кто-нибудь слишком смешил людей, то они добродушно восклицали: «А чтоб ты луснул!»
Что же касается терпения, то оно могло только лопнуть, в крайнем случае, так, как лопаются обручи на бочках и кадушках, о чем говорит и наша песня: «Ой лопнув обруч та й коло барила…»
Дальше в песне речь идет о девушке, которая обманула казака, но нам сейчас не до девчат.
Когда Гриша Левенец, сидя на свекловичном комбайне, среди хлябей небесных и земных, услышал, что снова по его душу приехали какие-то проверяльщики, то, несмотря на свой молодой возраст и абсолютно ничтожный руководящий стаж, почувствовал, что у него терпение лопается, как обруч на бочонке.
Расписание часов у Гриши теперь было такое, как натянутая струна или тугой барабан. Целый день — дела в сельсовете с их неизбежными хлопотами, маленькими радостями, разочарованиями, мелкими конфликтами и достижениями, размах которых ограничивался только размерами Веселоярска.
Затем мотоциклом домой, кое-какой ужин, снова мотоцикл — и на свеклу к Педану. Целую ночь на комбайне (Педан спал в вагончике и подменял Гришу на рассвете), перед восходом солнца домой, три-четыре часа поспать — и на боевой пост, доверенный веселоярцами, к Ганне Афанасьевне и дядьке Обелиску. Так пошла жизнь. А как она должна идти? — спросил бы нас Гриша. А мы спросим у вас. Все правильно, как сказал бы Самусь, но Самуся не было, он исчез из нашего повествования, а сила его отнюдь не такая, чтобы, как говорил когда-то над гробом Петра Первого Феофан Прокопович, «оставляя нас разрушением тела своего, дух свой оставил нам».
Даже духа Самуся не осталось в Веселоярске, а если это так, то не будем упоминать и его высказываний.
Потому-то скажем, что все было… ну, нормально, или там как. Здоровая молодая семья живет в постоянном трудовом напряжении, и напряжение это не уменьшается, а возрастает изо дня в день и, таким образом, еще крепче цементирует семью. Цементирование семьи — процесс довольно сложный и, можно сказать, таинственный, поэтому возникает потребность как-то конкретизировать его, продемонстрировать, показать на примере. Пути и попытки для этого каждый выбирает по вкусу. Одни публично обнимаются (а то еще и целуются!), другие называют друг друга сладенькими прозвищами, третьи, памятуя о борьбе противоположностей, употребляют слова довольно терпкие и не обнимаются при людях, а только и знают что расходятся да сходятся да… Наши герои не могли себе позволить таких примитивных волеизъявлений. Они цементировали свою семью при помощи картонного ящика из-под телевизора «Электрон». Этого ящика давно бы уже не было, но мама Сашка пожалела выбрасывать такое добро и пристроила его на веранде возле холодильника. И внутри можно что-то спрятать, и сверху поставить, то ли чашку, то ли тарелку. Теперь картонный ящик стал своеобразным полигоном для испытания брачной верности, прочности любви и обыкновенного человеческого терпения.
Гриша не решался объяснять Дашуньке свою свекловичную эпопею ни дома, ни заочно по телефону. Поэтому очень обрадовался, натолкнувшись на картонный ящик. Вот где было его спасение! На окне веранды валялся плоский столярный карандаш с толстым грифелем, Гриша схватил его, подбежал к ящику, начал выбирать самое приметное место на нем. Самое приметное было сверху, посредине. Но там уже все занимали огромные красные буквы, складывающиеся в слова: «НЕ КАНТОВАТЬ. БОИТСЯ СЫРОСТИ». Гриша решил пристроиться возле «БОИТСЯ СЫРОСТИ», но не прятался под ним, а залез наверх и написал с лаконизмом, которому мог бы позавидовать сам Юлий Цезарь: «Я на свекле. Ц.Г.». Последние две буквы следовало понимать: «Целую. Гриша».