Изгнанник

Салбашев Аржан

– Здесь лежат чистые папирусы, здесь – по годам поступления: деловые бумаги, письма, завещания, списки жрецов храма и должностных лиц, ведомости о выполнении разных работ и других повинностей в пользу храма, поденные записи, расписки, – прохаживаясь вдоль стеллажей, вельможа продолжал знакомить юношу с профессией…

Оглянувшись, Саба увидел в глазах Мшэта панику. Будь на месте того кто другой, Саба рассердился бы и выгнал его взашей из архива. Но перед ним – приёмный сын Потифара.

– Ты не представляешь, как тебе повезло, – положил Саба загорелую руку на плечо парня, увидел, что серебряный перстень с изумрудным камнем на его безымянном пальце сбился набок. Большим пальцем он поправил кольцо. –

Если бы не Потифар, сидел бы ты сейчас в зале суда и вёл запись допроса какого-нибудь бедолаги. Поверь мне, это очень тяжело – вести запись допроса. Иной раз, обвиняемый или обвинитель, такую чушь несёт, путается в показаниях, меняет их так часто, что несчастный писец, обливаясь потом, только и успевает менять папирусы. Но и это – не всё! Когда участники процесса разойдутся: кто – домой, кто – в темницу, писец должен будет начисто переписать всё: без исправлений и помарок, со смыслом. Ты этого хочешь? – Саба посмотрел на Мшэта по-доброму, по-родственному. – Скоро твои товарищи потянутся в архив сдавать отчёты, сам увидишь и услышишь, как тебе повезло, – потрепал его по щеке учитель. – И жалованье у тебя будет повышенное.

Страх в глазах парня сменилась на растерянность.

«Ну и ладно, хватит – на этом. Об остальном Потифар позаботится».

– Если у тебя больше нет ко мне вопросов, – Саба направился к выходу, – ключ от двери я в замке оставил. Обустраивайся, привыкай.

Скрипнула дверь – учитель ушёл.

Оставшись наедине со своими мыслями, Эли (а это был – он) вновь почувствовал, как страх заполняет его нутро. А вдруг, он не справится со своей должностью?! А если печать потеряется?!

Несмотря на приятную прохладу в помещении, юноша почувствовал, как увлажнились его подмышки. Наверное, для учителя всё, что он говорил, звучало обыденно, буднично. Оно и понятно: человек многие годы варится в этом соку, знает своё дело от и до. Но для Эли каждое слово учителя было сродни укусу скорпиона: не смертельно, но – беспокоит.

Эли сел на циновку, положил ладони на тёмную поверхность столика, огляделся. Стены архива выглядели не столь мрачными, как показалось с первого взгляда. Подёргал крышку сундука – вдруг откроется. Нет, не открылась…

Потифар как-то приносил домой свитки из тонкой кожи – «Главы о выходе к свету дня», богато украшенные рисунками со сценами погребения, совершения заупокойного ритуала, посмертного суда. В школе по таким копиям заставляли заучивать тексты наизусть.

– Слава тебе, бог великий, владыка обоюдной правды, – вслух вспомнил Эли особенно нравившийся отрывок из текста. – Я пришёл к тебе, господин мой. Ты привёл меня, чтобы созерцать твою красоту. Я знаю тебя, я знаю имя твоё, я знаю имена сорока двух богов, находящихся с тобой в чертоге обоюдной правды, которые живут, подстерегая злых и питаясь их кровью в день отчёта перед лицом Благого. Вот я пришёл к тебе, владыка правды; я принёс правду, я отогнал ложь. Я не творил несправедливого относительно людей. Я не делал зла. Не делал того, что для богов мерзость. Я не убивал. Не уменьшал хлебов в храмах, не убавлял пищи богов, не исторгал заупокойных даров у покойников. Я не уменьшал меры зерна, не убавлял меры длины, не нарушал меры полей, не увеличивал весовых гирь, не подделывал стрелки весов. Я чист, я чист, я чист, я чист…

Он встал, подошёл к полкам, осторожно коснулся кончиками пальцев папирусов. Среди множества свитков, скреплённых печатью, попадались и без оного, загнутые по краям для удержания в свёрнутом состоянии. Эли осторожно развернул один: перед ним открылось письмо, написанное на финикийском языке.

Не зря Потифар провёл с Эли много времени над изучением финикийской письменности, юноша в совершенстве овладел письмом родственных хабиру племён.

«Учи,

сынок, не ленись, – говорил Потифар. – Мало ли куда тебя судьба забросит».

«К царю Египта, нашему владыке, жители Тунипа, старейшины города, с глубоким почтением обращаемся. Боги царя Египта, моего владыки, обитают в Тунипе. Пусть наш владыка спросит своих старцев – так ли это? И, однако, теперь мы не принадлежим более нашему владыке, царю Египта. Если его воины и его колесницы явятся слишком поздно, Азиру поступит с нами как с городом Ния. Если же нам приходится горевать, то и царю Египта придётся горевать над тем, что сделал Азиру, ибо он обратит свою руку против нашего владыки. И тогда Азиру вступит в Симиру, Азиру сделает с нами, что ему угодно на земле нашего владыки-царя; и это придётся оплакивать нашему владыке. Тунип, город твой, плачет, и слёзы его текут; и нет нам помощи. Не первое письмо посылаем мы нашему владыке, царю, царю Египта, но не получили в ответ ни слова, ни единого. Вся земля моего владыки-царя близится к гибели…»

«Не дождались жители Тунипа помощи – послание застряло на полпути. Как же так получилось, что письмо не отправили фараону? Может, переводчика не нашлось?» – удивлённо качнул головой Эли.

Он положил письмо на прежнее место.

Взгляд Эли остановился на табличке с надписью: «Период правления фараона Эйе», привязанный обрывком верёвки к стойке стеллажа. Значит, тут хранятся документы того времени. «Интересно… А что, если удастся разыскать дело о гибели Махли?»

Эли долго перебирал свитки, пока не наткнулся на нужное. Привалившись плечом к стойке стеллажа, углубился в чтение:

«Первый месяц периода ахет во второй год правления фараона Эйе. В своей комнате на полу было найдено тело менялы по имени Махли. Обнаружил его меняла Ако: пришёл узнать – почему напарник не появляется на службе. Соседи рассказали, что, слышали шум. Когда они выглянули в общий коридор, то увидели, как худой мальчик уже выходил на улицу. Он нёс свёрток узкий и длинный, как если бы это был кинжал. Им показалось, что это был – Цафнат, сын стража кошек Хафрома. Сын Хафрома сказал, что никогда не был в доме Махли и даже не знает, где тот живёт. Никаких кинжалов при нём не было. Убийца не найден. Дело прекращено и передано в архив».

Эли со свитком в руке заходил меж стеллажей, туда-сюда, туда-сюда.

Остановился перед столиком.

«Цафнат! Неужели, соседи на самом деле видели сына стража кошек в тот день?! Если это так, я жизнь положу, но отомщу этому египтянину за смерть Махли!» – от ненависти руки Эли сжались в кулаки. И он увидел, что всё ещё держит папирус в руке. Он бережно разгладил его, скатал в трубку и положил на прежнее место.

Вернувшись к столику, Эли вновь уставился в пустоту.

«Но, как мальчишка смог совладать со взрослым? Хотя, с ножом… Уж не тот ли самый нож, с оком Гора на рукоятке из чёрного дерева, которым восхищались все, кто его видел, и я – в том числе?! Завяжи мне сейчас глаза платком и дай в руки тот кинжал, я без запинки перечислю все щербинки на его бронзовом клинке».

Постояв некоторое время неподвижно, он понял, что неотрывно смотрит на картину.

«Нет, вовсе не фараон охотится на зверя! Это я буду искать любую возможность всадить копьё в спину Цафната!» – мстительно засмеялся Эли.

Немного успокоившись, он задался вопросом: «Как подступиться к Цафнату?»

Эли за эти годы не раз сталкивался с этим долговязым парнем. Несколько раз тот наведывался в их особняк, с Потифаром о чём-то толковали. И их мимолётное знакомство пятилетней давности Эли помнит отлично. А вот египтянин, видимо, забыл о том событии. По крайней мере, при встрече, он ни словом не обмолвился об этом. Или ему и в голову не приходило, что хабиру, который пришёл с Горусом, и Мшэт – это одно и то же лицо.